Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

— Не надо так, Евгения Сергеевна. Кто старое вспомянет… Все в прошлом, мы разобрались и даже гражданку Володину не стали привлекать по этому делу, но внушение сделали, а как же!..

— Я пришла спросить…

— Потом, все потом. Сейчас у меня для вас радостное известие. — У нее дрогнуло сердце и сделалось сухо во рту. Неужели что-то о муже?.. Она доверчиво взглянула на Шутова, тот улыбнулся и достал из стола письмо: — Вот, из Ленинграда. Я задержал, чтобы вручить вам лично.

Письмо было от Клавдии Михайловны. Евгения Сергеевна вертела его в руках, не зная, что с ним делать. Хотелось тотчас прочесть, однако в присутствии Шутова она не могла этого сделать, хотя и понимала, что он наверняка письмо читал.

— Вы извините, — сказал он, поднимаясь, — но мне некогда. Катастрофически некогда! Опаздываю. — Он взглянул на часы и покачал головой. — Если у вас ко мне дело, заходите завтра. Нет, лучше послезавтра.

— Я зайду, — сказала Евгения Сергеевна.

— Я буду вас ждать. Часиков, скажем, в двенадцать. Вас устроит?

— Мне все равно.

— Тогда до послезавтра.

«Здравствуй, Евгения, — писала Клавдия Михайловна своими крупными корявыми буквами. — Вот получила твою весточку, и будто дыхнуло на меня живой жизнью, а то уж и вовсе помирать сама собралась. Да Господь не берет к себе, а вот Саша мой умер, еще в первую блокадную зиму умер. Я сама и отвезла его на саночках на кладбище, а схоронить не смогла. Могильщики сказали, что схоронят, я показала им нашу могилу, где все лежат, да кто ж их знает, могильщиков этих, обманули скорее всего. Хотя я отнесла им Сашин серебряный прибор, ты должна помнить, он всегда ел только своей ложкой и своей вилкой. И гроба не было, негде взять, ну, завернула его в одеяло, царство ему небесное. Шебалда был человек, а добрый и хороший. Я все копчу зачем-то небо, а копоти-то от меня с гулькин нос. За вас очень рада, может, когда и свидимся еще, Бог знает. А если нет, прости, Евгения, если что не так было. Обиду на сердце не держи и береги сына, одна у тебя надежда и святость. Что у нас тут было, подумать страшно, а рассказать и вовсе нельзя. Рука устала и не знаю, что тебе писать. Не доживу, скорее, до конца войны, где там, а хотелось бы вас-то повидать перед смертью, какой Андрей вырос…»

Евгения Сергеевна ясно так представила тетушку, склонившуюся над письмом и старательно, мусоля карандаш, выводящую слова. Это для нее всегда был огромный труд. А вот мертвый Александр Николаевич не вмещался в сознание. Жизнерадостный, никогда не унывающий человек, он был оптимист и на все происходящее смотрел вроде бы шутя, всему находил здравое объяснение, за что тетушка и называла его шебалдой.

— Теперь можно ехать в Ленинград? — обрадовался Андрей, узнав о письме.

— Надо еще, чтобы Клавдия Михайловна вызов оформила, так что придется потерпеть. — Евгения Сергеевна подумала, что, наверное, не стоит увольняться, доработать уж как-нибудь до вызова. Не хотелось, очень не хотелось снова идти к Шутову.

И все же решила пойти. Не могла оставаться на этой работе.

На этот раз он встретил ее радушно, точно между ними были давние и добрые отношения. Поднялся навстречу, и Евгения Сергеевна испугалась, что он протянет ей руку. Нет, не протянул. Сообразил, должно быть, что она руки не подаст. Неглупый человек.

— Надеюсь, письмо доставило вам радость?

— Конечно. Тетка жива, напишу, чтобы выслала вызов. Впрочем, вы же наверняка читали письмо…

— Плохо же вы о нас думаете.

— А зачем тогда задержали письмо? Как оно вообще к вам попало?

— Как попало — это не вопрос, — сказал Шутов, — а задержал, потому что не знал содержание. Мало ли что там могло быть, не отдавать же ребенку. А с вызовом… То есть с пропуском, Евгения Сергеевна, мы, возможно, вам поможем. Да, у вас ко мне было дело?

— Я хочу уволиться из управления.

— Воля ваша. Хотя я на вашем месте сначала хорошенько подумал бы. Куда вы пойдете?

— Все равно куда.

— Предрассудки. Вам давно следовало бы смириться…

— С чем?

— Со своей судьбой, Евгения Сергеевна.

— Моя судьба — это моя судьба, — сказала она.

— Хорошо. Так что вас ко мне-то привело?

— Меня не отпускают, и насколько я понимаю…

— Кто вам сказал такую глупость! — Шутов нахмурился, и тон его сделался официальным. От наигранного радушия и дружеского расположения не осталось и следа.

— Сама догадалась.

— Я давно говорил, что ваша сообразительность делает вам честь. Не допускаете, что на этот раз могли ошибиться? По законам военного времени никто не имеет права менять место работы, когда захочется. А вы к тому же служите в особом ведомстве, не забывайте. И попали туда по собственному желанию и… по знакомству даже.

— Вот это была моя ошибка, — вздохнула Евгения Сергеевна. — А теперь прошу вас, отпустите!

— У Алферова проситесь, чтобы он вас отпустил. Он ваш начальник, а не я. К сожалению.

— Но он не подписывает заявление.

— Ничем не могу помочь. — Шутов натурально пожал плечами.

— Или не хотите?..

— Если честно, и не хочу. Думаю, что мы с вами еще нужны будем друг другу.

— Зато я так не думаю.

— В жизни часто случается, что сегодня думаешь одно, а завтра — совсем-совсем другое. В мире постоянно происходит переоценка ценностей. И пересмотр принципов тоже.

— Что же это за принципы, если их пересматривают?

— Есть личные принципы, а есть общие, высшие, так сказать. Когда того требуют интересы Родины, государства, честный советский человек обязан забыть о своих личных принципах. Как там у Маяковского?.. Во, наступать нужно на горло собственной песне. Прекрасные слова! Желательно, правда, чтобы песни у нас были общие. Или вы против общих песен?

— Нет, я «за».

— Вот и договорились, — одобрительно проговорил Шутов. — Работайте спокойно на прежнем месте и не мучайте себя лишними размышлениями. Вам все равно не разобраться в том, в чем вы пытаетесь разобраться. Для этого есть мы, а ваше дело — добросовестно исполнять свой долг. Большего от вас никто не требует. Время придет, поедете в Ленинград, об этом тоже мы позаботимся. А если кто-то о вас плохо думает, тем хуже для него. Вы меня поняли?

— И все-таки отпустите меня, я прошу вас!

— Опять вы за свое, — откровенно поморщился Шутов. — Я вас не принимал на работу.

— Ну зачем ломать комедию?!

— Комедию ломать мы не будем ни в коем случае. А работать вы будете там, где работаете. Пока. Или там, где укажут.

— Но я хочу уехать отсюда, уехать хочу! — почти выкрикнула Евгения Сергеевна. — Куда глаза глядят, лишь бы подальше.

— Ваши глаза отныне также должны глядеть в указанном вам направлении. Шаг вправо, шаг влево считается побег… Слышали?.. Вы уже не эвакуированная, уважаемая гражданка Воронцова, а ссыльная.

— Это… как же?.. — растерялась Евгения Сергеевна.

— Таким вот образом, да-с. Как жена врага народа и как лицо не вполне благонадежное. От более суровой ответственности вас спасли болезнь и наличие несовершеннолетнего сына. И мои старания. Вас не интересует судьба ваших друзей?

— Думаю, что судьба их незавидная, — молвила Евгения Сергеевна, — но с какой стати…

— Ваши друзья расстреляны, — жестко сказал Шутов.

— Господи, но за что?..

— Ваше счастье, что вы не знаете, за что, — усмехнулся зло Шутов. — А теперь идите. Живите, работайте, а когда понадобитесь, мы вас пригласим. Вообще-то вам надлежит приходить отмечаться, но уж ладно, снимаю с вас эту обязанность.

— Я не хочу, не хочу! Оставьте меня в покое! Что я вам сделала, за что вы преследуете меня?! — Она сдавила руками виски, в голове рождалась ставшая уже привычной боль.

— Думаете, я хочу сидеть здесь и заниматься грязными делишками всякой швали?.. Нет, я тоже хочу с оружием в руках защищать Родину и мой народ! А мне приказали быть здесь, мне объяснили, что сегодня и здесь фронт, и я выполняю приказ. Нет у нас выбора, ни у кого нет. А вы ведь хотите как можно скорее встретить победный час и вернуться чистой в Ленинград? Хотите?