Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

— Кто бы знал, как хочу!

— Это зависит от вас, — уже мягче, доброжелательнее сказал Шутов. Он умел менять интонации.

— Но я не могу… — прошептала Евгения Сергеевна.

— Сможете. Захотите выжить, дождаться победы, вернуться домой и вырастить сына — сможете.

— Это… Это…

— Только без истерик и без слез. Второй раз больницы не будет, сами приведем в чувство. Учтите, дело по обвинению вас в пособничестве врагам народа и гитлеровским агентам не закрыто, оно только приостановлено, и в любое время его можно возобновить.

— Возобновляйте, — выдохнула Евгения Сергеевна. — Мне безразлично. И плакать перед вами я не буду, — до крови закусив губу, сказала она. — Но вы меня не заставите…

— Заставим, если потребуется. А сейчас подпишите один документ. — Шутов достал из стола желтую папку, аккуратно развязал тесемки, вытащил какую-то бумажку и придвинул Евгении Сергеевне — Ознакомьтесь и распишитесь.

— Что это?

— Подписка о неразглашении.

— А что я могу разгласить, если я ничего не знаю?

— Тем более это вас ни к чему не обязывает.

— Но зачем тогда подписка?

— Затем, что никто — никто, подчеркиваю! — не должен знать о наших с вами встречах и разговорах. Вы были у нас, чтобы отметиться как политическая ссыльная. И пожалуй, будет лучше, чтобы вы впредь являлись ко мне еженедельно по субботам. Вот об этом пусть знают все ваши знакомые и сын в том числе. Можете высказывать недовольство, возмущаться, можете ругать нас. И даже чем сильнее будет ваше возмущение, тем лучше. Подписывайте, подписывайте. Сам по себе этот документ ровным счетом ничего не значит. Если, разумеется, не станете болтать лишнего.

— А если не подпишу?

— Отказ дать подписку о неразглашении карается законом наравне с самим разглашением, — объяснил Шутов. — А вот эта папочка… — он потряс ею, — эта папочка кое-что означает…

Тут Евгения Сергеевна вспомнила про Надежду Петровну и подумала, что наверняка и она сидела на этом самом стуле, наверняка и ей дали подписать такой же документ. И цена, разумеется, также была высокой — свобода, хотя бы относительная свобода, или лагерь. В лучшем случае лагерь. И еще подумала, что неспроста на свободе их оставили вдвоем. Неспроста. Здесь ничего не делается просто так, все имеет какой-то смысл. Она даже хотела спросить об этом у Шутова, но не успела. Он, словно угадав ее мысли, спросил сам:

— Какие у вас отношения с гражданкой Володиной?

— Я уже вам говорила, что никаких. Она — учительница, я — мать. Больше ничего.

— Ну почему же? Милая, красивая женщина. И возраст у вас для дружбы вполне подходящий.

— Разве возраст в данном случае имеет значение?

— Неестественно, что вы не дружите. Мне жаль ее. Была так сильно влюблена во врага… Вам он тоже нравился?..

— Ерунда какая, — сказала Евгения Сергеевна.

— Жизнь есть жизнь. А я, признаться, думал, что он делал вам предложение.

— С чего вы взяли? — А сама подумала со страхом, что он знает и об этом.

— Так показалось, — сказал Шутов.

Уваров сам признался, догадалась она. Его спрашивали, зачем он приходил к ней, и он, чтобы выгородить ее, отвести подозрения, признался, что сделал предложение. Выходит, нужно было подтвердить, а она отказалась…

— Вам правильно показалось, — вздохнула она.

— Взвесили? — Шутов улыбнулся, положил в папку подписку, снова аккуратно, неторопливо завязал тесемки, убрал папку в стол и, резко вскинув голову, пронзительно, с прищуром посмотрел на Евгению Сергеевну. — Надо учиться сначала взвешивать, а потом отвечать, — проговорил он назидательно.

XXXVIII

ОНА понимала, что Шутов окончательно загнал ее в угол. И не просто загнал, но не оставил никаких лазеек. Разве что чудо, какое-нибудь невероятное событие могло бы спасти ее, а чудес, как известно, на свете не бывает. В самом деле, что такого особенного могло случиться, что заставило бы Шутова оставить ее в покое?..

А вдруг его возьмут на фронт? Ведь он сам говорил, что хотел бы с оружием в руках…

Но эту зыбкую и наивную надежду Евгения Сергеевна тотчас отбросила. Такие люди на фронт не уходят. Они умеют устроиться и в тылу. Им как раз даже выгодно, что тыл объявили трудовым фронтом. Да, для кого-то тыл действительно почти как фронт, только без стрельбы, но не для таких, как Шутов. Вот уж правда: «Кому война, а кому мать родна!» Эти разные шутовы — сколько же их, Господи! — всегда сумеют устроиться, для них-то не существует ничего запретного, ничего невозможного и… святого. Что им горе народное, что им кровь! Они сыты, хорошо одеты-обуты, у них в руках власть, которая не снилась никогда и никому, им не надо бороться за жизнь — они и так выживут. И не просто выживут, но переживут всех, потому что кроме власти в их руках и жизни других…

Евгения Сергеевна зацепилась за эту мысль и поймала себя на том, что думает о смерти Шутова. Она хотела его смерти, зная, что только его смерть могла бы стать ее освобождением, и ей сделалось стыдно, невыносимо стыдно сделалось ей, ибо желать смерти человеку, пусть даже и очень худому человеку, врагу своему, — безнравственно и даже преступно. Правда, сам Шутов вряд ли задумывался о нравственности, и уж наверняка у него не страдала душа, когда он отправлял на смерть других, однако это не могло служить оправданием таких мыслей. Никому нельзя желать того, чего не пожелаешь себе. Где-то Евгения Сергеевна слышала или читала эту формулу морали и сейчас подумала, что именно в этих мудрых словах заложено все самое главное, чем люди должны руководствоваться в жизни. А смерть… Что ж смерть, ее никто не избежит, она в каждом существует от рождения, то есть рождается вместе с человеком, и поэтому не может служить даже искуплением. Это все равно, что вернуть долг. Да-да, именно так. Смерть может стать избавлением, а искуплением — нет…

Несколько последующих дней Евгения Сергеевна прожила как в тумане или полусне. Она ходила на службу, выполняла обычную свою работу, не обращая внимания на окружающих, которые шептались за ее спиной, что-то делала дома, на удивление хорошо спала, однако не воспринимала себя в реальности, как это бывает при высокой температуре. Она жила по инерции, жила лишь потому, что надо было жить…

— Сама не своя квартирантка-то наша, — говорила Валентина Ивановна, вздыхая. — Не случилось бы что с ней, боюсь я. Спросил бы ты, Алексей, помочь, может, чем нужно?..

Алексей Григорьевич пытался разговорить Евгению Сергеевну — не получилось. Она не поддерживала разговоров и отвечала невпопад, из вежливости только. Всего и удалось понять, что с работы ее не отпускают.

— Письмо она получила, в нем, должно, все дело, — догадывалась Валентина Ивановна. Она ходила в церковь, молилась за Евгению Сергеевну и ей советовала молиться: — Полегчает, уж поверь мне. С тебя не убудет, а Богу то угодно.

— Хорошо, я обязательно помолюсь, — пообещала Евгения Сергеевна, вряд ли создавая, что говорит.

— Ты хотя на ночь, на сон грядущий. Всего и скажи, ложась-то: «В руце Твои, Господи Иисусе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь…»

— Это что же, вечную жизнь просить надо? — Евгения Сергеевна неожиданно уловила мысль, заключенную в молитве.

— Так, так! — обрадовалась Валентина Ивановна, уверенная, что даже ею прочитанная молитва помогла.

— Вечной жизни не бывает.

— То здесь, на этом свете не бывает, а там… — Валентина Ивановна воздела глаза к потолку. — Там жизнь вечная. Но не всякому дается она, ох, не всякому.