Во веке веков

Под приподнявшимися кудельками бровей глаза Гаврилы Матвеевича осиялись тихим и ласковым светом, который шёл из далёких глубин, приблизился и вдруг вылился в бусинку, скатившуюся в ус. Сашка удивился: неужели слеза?

– Да, возил… – продолжал дед задумчиво. – Всего-то неделю с ней побыл. Проводил её на станцию. А когда она в поезд села и платочком помахала – резануло по сердцу: люблю! Прыгнул на телегу, погнал мерина вдогонку. Загнал бы лошадь, да знакомый цыган остановил. Эх, и бил я его!

– Зачем?

– Думаешь, знал тогда? Бил и всё… А потом отдал ему лошадь, чтоб сердца на меня не имел.

Сашка опять удивленно посмотрел на деда, будто впервые увидел его.

– Так я об чем сказать хотел?

– Чтоб не казнился.

– Это само собой. Жить всегда надо с лёгким духом, чтоб злосчастье на тебя не зарилось: оно на хмурых да понурых верхом ездит. А наказать я тебе вот что хотел: разлюбил девку – сразу брось! А полюбил – до смерти за неё бейся! Не отобьёшь – всё равно без любимой погибель, так уж…

Две корявых дедовых лапы перед Сашкиным лицом собрались в кулаки и задрожали от сомкнувшей их силы; взгляд стал острым и яростным, словно он видел противника, с которым надо биться смертным боем. Уронил кулаки и опять стал мягким и задушевным.

– Нутро мужика так настроено, что без милой не цветно цветы цветут, не красно дубы растут. Я с Марфой, с бабкой твоей, не бедовал. Красавица была. И хозяюшка-хлопотунья, и любила меня до обмороков. Как услышит мою гармошку в другом конце села – хлоп на пол. Приду домой, а соседки её отливают. Да-а, было всякое; было, было. Жить бы да радоваться… Ан нет. Извёлся, что не та… Бояться себя заставишь, а любить не принудишь. От лютой тоски в Санкт-Петербург подался искать любушку, увидеть хоть разочек.

– Встретил? – прервал Сашка затянувшееся молчание деда.

– Слыхал только, в Сибирь её сослали. А хоть бы и встретил, зачем я ей – мужик? А ты – не воронь! – стрельнул на Сашку горделивым взглядом дед. – Как-никак, а поручик. Ваше благородие.

– Не провороню, дед – а. Не поедет она в Москву. С собой увезу. Ты понял?.. Мне помощь твоя нужна.

Растерялся дед. Хоть на минутку, но опешил и глядел на внука, соображая, что это задумал он?.. Ну и хват! А что из этого выйдет?.. Скан-да-ли-ще!.. И Ольга Сергеевна не простит ему никогда потери дочки. Вот она мелькнула перед ним с вопрошающим укором: неужели последнее отнимешь? И внук стучит в грудь.

– Ты поможешь, деда? Поможешь? Только ты нам сможешь помочь. Чего молчишь?

– Смекаю. Девку воровать – не поклоны класть. Или сговорились?

– Так я же тебе целый день твержу: любит она меня.

– И бежать согласная?

– Согласна! Согласна!!. Ну, что ещё?..

– Тпр-р, торопыга! Остынь маленько. Ишь, как тебя, резвого, понесло. А я конь старый, мне огляд нужен, чтоб всё получше спроворить.

Под пристальным взглядом внука Гаврила Матвеевич проделал свой «огляд»; задумчиво повел рукой в одну сторону и уронил её – не то! Другой рукой покрутил на весу – и тоже не согласился.

– Думаю, Сашка, лучше старого нам не придумать ничего. Приведу тебе лошадей – в темноте у соседки спрячу. Выведешь свою любушку, посадишь прокатить и мимо дома с бубенчиками айда-пошёл…

– А Надя Зацепина?.. А отец её?.. А наши?.. Им хоть сейчас на Надюхе женись.

– Вот и… женись!

– Я Иринку люблю!

– На Иринке женись, – смеялся дед глазами, видя обидчивое недоумение внука. – На гулянке завсегда шуточки да смех, озорство да грех. Зацепина с отцом твоим… спою. С Ольгой Сергеевной закавыка выйдет. Не знаю, чем взять, а надо… Дочку-то добром она не отдаст. Учить её настроилась. Значит, шутейно бери. Крикну вам «горько» – целуй. А на людях поцеловались – твоя. На бумажках потом распишетесь. Подхватывай молодую и на поезд… Ту-ту-у…

– Дед – а!., – порывисто обнял его Сашка.

И ушёл. Пробежал через двор, как перелетел на невидимых крыльях. Вот она, любовь-то какая…

А потом Гаврила Матвеевич с виноватой покорностью объяснялся с Ольгой Сергеевной. Сказал ей мысленно, что дочь завсегда отрезанный ломоть, что он не плохому помощник, а любви, значит – делу Божьему, и что он примет на себя все грехи, чтобы и детям их, и им самим было бы только хорошо. Много ещё говорил ей всякого. И чем дольше говорил, тем строже становились её глаза, заглядывающие прямо в душу. А там-то, перед ней, вся его правда нагишом: хочет её – и всё тут. Любыми бесстыдными путями изощряется привязать к себе: и замужеством её дочери с внуком, и её бы замужеством с ним.

Оно-то, вроде бы, и не плохого хочет, но всё равно стало стыдно такой своей душевной наготы. И заторопился уйти в предстоящие заботы с азартом, который давно уже себе не разрешал. Так неожиданно свалившийся на его жизнь праздник мог быть последним, и надо было успеть его отпраздновать, пока не двинут прикладом по горбу.

* * *

Весёлые дела…

Смывая мучную пыль, Гаврила Матвеевич окатил себя водой из ведра, да – из второго и, пофыркивая, роняя вокруг себя капли, отжимая бороду, пошёл вытираться.

В избе был Костик. Умытый и одетый в праздничные брюки и рубашку, в новеньких брезентовых туфлях, купленных на выход, он стоял перед зеркалом и расчесывал волосы на сторону, ровняя пробор. Такую прилизанную прическу он завёл после приезда брата, в противовес ему, а чтобы чуб не топорщился завитушками, смазывал волосы маслом. Увидев в зеркало деда, Костик сразу же бросил гребешок, подошел к столу и начал хмуро прибирать там книги. Рассердился за то, что с Сашкой шептался, догадался Гаврила Матвеевич.

– Константин свет Тимофеевич, ружьишком опять баловался, а чистить дедку оставил?

Гаврила Матвеевич растирался полотенцем и прикидывал, как ловчее обстряпать задуманное, на кого опереться? Без помощников в таком деле не обойтись. Да и внуков надо помирить. Ишь, надулся, следил за Костиком дед.

Убрав книги, Костик повернулся и уставил на деда скорбные глаза, источавшие не просто обиду, а какой-то сырой подземный холод. Под таким его взглядом Гавриле Матвеевичу стало зябко, и он поторопился надеть рубашку, полагая, что разговор будет серьёзный и надо быть в строгом виде.

– До гробовой доски, что ли, в сердцах будете друг на дружку? – решил прежде прикрикнуть на Костика Гаврила Матвеевич, а потом уже подвести к разумному.

– Не надо, дед-а! Не надо… – умоляюще сказал Костик. Вышел из избы и тихо прикрыл за собой дверь.

Гаврила Матвеевич задумчиво подергал бороду. Мысли пошли тяжёлые и корявые, надо бы разобраться, чтоб не сплоховать. Вон какой цирк устроили из-за девчонки, того и гляди за грудки возьмутся. Мирить надо, а как? Может, Василису позвать, подумал, выглянув в окошко.