Во веке веков

За перегородкой продолжался разговор. Тимофей часто сплёвывал кровь; Гаврила Матвеевич тяжело дышал, как после трудной работы:

– За деда Селивана… прадеда твоего… врезать бы тебе. Да за прапрадеда Акима, суворовского солдата… За весь род наш крестьянский.

– Будет, батя. На весь поминальник морды не хватит.

– Обидел ты меня, сынок. Черной обидой обидел… Не было и ввек не будет у нас таких, как ты подумал на отца своего.

– Прости, батя. Озверели в окопах, а тут говорят: факт. Платок ей привёз цветной, монисто, чулки шелковые – одаривает, как полюбовницу.

Галинка поджала ноги в чулках, потянула с головы платок и дёрнула нитку монисто – шелковый шнурок больно врезался в шею. Подарки эти привёз свёкор месяца три назад, бросил скомканными на стол и сказал, что купил к случаю, а случай тот не вышел, и велел ей забрать их, чтоб было в чём мужа встречать. Подружкам только и показала. Так позавидовал кто-то.

– Анютка Дунайкина?., – спросил Гаврила Матвеевич со смешком и, не дождавшись ответа Тимофея, стал рассказывать. – Она! Жениться хотел… Думал, баба молодая, а женихов после войны, сам понимаешь, не выбирать. Сговорились вроде, поладили. Под ночь приехал с подарками, торк в дверь – не пускает. Туда-сюда… За избой пролётка стоит приказчика с Драбагана и жеребчик гнедой, распряженный. Эх, и взъярился!.. Хвост отрезал у жеребца, пролётку в речку сбросил, чтоб не ездил купец к нашим бабам. Ну, а подарки Галинке впору пришлись. Обносилась молодка-то, выросла из старого. Ситчика ей выменял на подсвинка, чтоб было в чем мужа встречать. А ты и порадовал её кулаком.

– Что теперь делать, батя? Не простит как, а?..

Галинка слушала, прикрыв глаза, замирая от сладостной расслабленности; слёзы сбегали к подбородку и падали на руку, державшую монисто. Приблизилась Зорька, лизнула лицо и ещё полезла шершавым языком слизывать слёзы со щёк – нашла солёненькое. Будет тебе, увернулась и обняла теплую и ласковую коровью морду.

– Да-а… – сожалеючи протянул с выдохом Гаврила Матвеевич. – Раскинул ей печаль по плечам, пустил сухоту по животу. Поладишь, конечно; муж с женой бранится, да под бок к ней ложится. А я тебе вот что скажу: не обижай жену. Знаю, бьют мужики баб. А ты не бей. Ты другом жене стань, товарищем первейшим. Да радость у неё исторгни, чтоб цвела она радугой в твоём доме, жар-птицей порхала бы по двору. Эх, Тимоха, не нужен и клад, когда с милой лад. А лад этот своими руками налаживать надобно.

– Люблю её, батя… Уж так люблю: в постели за руку держу, а спать не могу – потерять боюсь.

Светло улыбаясь сквозь слёзы, Галинка осторожно ушла из коровника.

Ополоснула лицо и опять заплакала от ликующего, толчками бьющего откуда-то изнутри ощущения радости. Подбежала к зеркалу – какая там она радуга да жар-птица? – смахнула слёзы, вглядывалась, вглядывалась и рассмеялась, прыснула по-девчоночьи, счастливая и смущённая.

* * *

Зажили они с Тимофеем как одной душой. Растили детей, дом построили, выдали замуж Василису и принимали в жизнь внуков. И всё время с ними – сперва Ангелом-хранителем, а потом, после тюрьмы, просто дедом Гаврилой – стоял рядом и оберегал их счастье свёкор. Как доброго домашнего Бога почитала его Галинка, а теперь уже – Галина Петровна. Ревновала его к детям, когда они, подрастая, от него оттесняли её. И когда выпадал случай оказать свёкру услугу, как сейчас вот – постричь бороду, – она делала это с великим старанием.

– Папа, хорошо ведь получилось. Гимнастерку наденешь да галифе – и всё как надо.

Окончив стрижку, Галина Петровна придирчиво осмотрела свою работу.

– Правда, получилось, Тимош?.. Как жених стал. Или тут ещё подрезать?..

Гаврила Матвеевич встревожился: неужто и она знает про Ольгу Сергеевну, что ночевала у него в шалаше? Глянул из-под лохматых бровей на невестку – крутит головой; и так и эдак, любуясь его бородой; лицо ясное, без лисьей Василискиной хитрости в глазах. Не знает, видно, ничего, успокоился дед. Присматриваясь к невестке, заметил на лице её новые морщинки: две в переносье сложились и пошли вверх, и за ушами наметились. Но в остальном лицо ещё было сочным, кожа – гладкой, шелковистой. С девичьей поры остался у неё и ласковый свет в глазах: смотрит, будто хочет руку протянуть и погладить. Да и говорит всегда ласково, как с малым дитём.

– Пап, ты глянь в зеркало-то, глянь…

Гаврила Матвеевич поднялся с табуретки, сбросил простыню и подошел к зеркалу – на него уставился из рамки хмурый, с короткой бородкой моложавый мужик. Удивился – и мужик в зеркале глуповато вскинул брови, отвалил челюсть с куцей бородой, а потом и расхохотался.

– Эх-ма, жизнь пошла: ни сохи, ни бороны, ни усов, ни бороды. Тимофей, гляди, как девки тваво батьку обкарнали. Яль это, аль не я?.. – топтался перед зеркалом Гаврила Матвеевич, трогая свою бородку. – И правда, молодец – хоть под венец. Подскажи там, в бригаде, вдовушке какой, может, глянусь…

Тимофей Гаврилович был сдержан в проявлениях чувств и только глаза его, вспыхнув весёлым огоньком, показали, что он разделяет приятное удивление отца. Галина Петровна, довольная тем, что её старания оценили, зарумянилась и смело подхватила шутку свёкра:

– Женишься на одной – других обездолишь. Как им без ласки?

– Неужто пропадут?

– Добрый пастух не о себе заботится, о стаде.

– Э-э, Галинка… Со всего свету не соберёшь цвету. Мне б хоть одну подобрать, чтоб век скоротать.

Признание мужских заслуг льстило. Он выше вздёргивал голову, строго хмурился, стараясь справиться с простодушно-глуповатой улыбкой, которая неудержимо выплывала на лицо, выдавая его самодовольную радость, что крепок ещё телом, не в обузу семье, да вот и утех ещё не лишен. Камешек о женитьбе тоже не случайно бросил: как отнесутся?.. Может, и не выйдет ничего из задумки, так ведь сума – нищему не помеха.

– Что-то долго ты подбираешь, – посмеивалась невестка. – С семнадцатого, кажется? А сейчас сорок первый. Отними-ка, Тимоша, сколько будет?

– Двадцать четыре.

– Ого-го!

– Жениться б не беда, да не идут за меня. Сороку взять – щекотлива, ворону взять – картавита, взял бы сову-госпожу – так сватов не сыскать.

– Вот дед, окаянный, форсит, как молодой, – ткнула его невестка в бок. – Агрофевна-то, наверное, глаза проглядела, глядючи на тебя. Как ни выйду на улицу, всё она сидит на лавочке да на окна твои посматривает. Старая любовь крепко помнится.

Галина Петровна выглянула в окошко, выходящее на улицу, чтоб доказать правоту своих слов; ещё раз посмотрела в окно с раздумьем во взгляде и сказала с непонятным пока беспокойством:

– Зацепин идёт… К нам, вроде…

Тимофей Гаврилович поднялся из-за стола и пошёл встречать свата.

– Один шагает… Не в праздничном… – сообщила Галина Петровна. Повернулась от окна – мужа не было в избе, а Гаврила Матвеевич с неожиданной озабоченностью доставал из сундука свой праздничный наряд – рубаху, брюки-галифе, хромовые сапоги – и швырял их за занавеску на кровать, чтоб переодеться там.

– Галина, ты споро сюда медовуху принеси и водку. А лучше так: графинчик водкой жени и пометь мне его.