Во временное пользование

Ульяна, смирись уже с тем, что ты – никчемная, не приспособленная к жизни пустышка. Так и не сумевшая ничего добиться в жизни, пишущая свои дурацкие картинки, витающая в облаках и почему-то считающая, что все люди априори добрые.

Смирись с этим. И не мешай тем, кто может тебе помочь.

Правда, не факт, что Розгин поможет… По крайней мере, я пока не могла понять, готова ли к способам, к которым он будет прибегать. Я не хотела, чтоб гибли люди. Даже виновные. Виновные должны быть наказаны по всей строгости закона. Должен же быть в этой стране закон? Ведь так?

Я уныло размышляла об этом, пока готовила растворимый кофе для себя и для Розгина. Если он не проявляет гостеприимства, это не повод вести себя по хамски и мне. Все то время, пока заваривала мерзко пахнущий напиток, я постоянно чувствовала на себе черный взгляд моего неприятного … Кого? Напарника? Спасителя? Случайного попутчика? Наверно, все вместе. Одновременно.

И от этого взгляда мне становилось не по себе. Щеки жгло, губы, все еще помнящие неласковые и требовательные прикосновения его губ, тоже горели.

Не скажу, что мне нравилось происходящее. Но, учитывая, что вообще все тянуло на дурной сон, сюр и кошмар вместе взятые, то мое «нравится» – «не нравится» сейчас было не актуально.

– Я не знаю, где у вас сахар…

– Что за ключ они искали, Ульяна? – резко перебил меня Розгин, рассматривая в упор своими чернущими глазами, – вы точно знаете, ведь так?

– Не так!

Я со стуком поставила чашку на стол. Кофе выплеснулось, но мне уже было неважно. Хотелось закричать, заорать даже! Выругаться, и, наверно, матом! Потому что все происходящее и без того казалось бредом! Зачем он добавляет безумия? Зачем мучает меня?

– Я ничего не знаю ни про какой ключ! И не слышала никогда! И я устала! Очень! У меня был… Ужасный день! И вы… Боже…

Тут я почувствовала, что не выдерживаю, закрыла лицо руками, уговаривая себя не плакать. Но, как часто бывает в таких ситуациях, слезы сразу же полились, и сдержать их было невозможно.

Я всхлипнула раз, другой, пока, наконец, не разрыдалась окончательно и с готовностью. Оплакивая свою порушенную жизнь, свой маленький, такой милый, такой уютный мирок, который просто в одно мгновение размело ветром.

Занятая своими переживаниями, я не сразу поняла, что Розгин отошел от окна и теперь утешает меня.

Неловко и неумело. Обнимает, осторожно привлекая мою голову к груди и поглаживая по плечу. И даже что-то там бормочет утешительное.

И я с такой готовностью принимаю его утешения, утыкаюсь в черную майку, пачкаю ее слезами.

От него пахнет сигаретами. Сильно. Очень. И запах почему-то приятный. Хотя, Розгин курит крепкие дешевые сигареты, и они , однозначно, не могут приятно пахнуть. Но мне нравится.

От него пахнет им самим, сильным, физически крепким мужчиной, и этот запах тоже мне кажется приятным. Хочется просто уткнуться и дышать, напитываясь его силой и уверенностью.

От него пахнет кровью. Свежей. Несильно, но именно эта тонкая нота железа останавливает мою истерику. Я успокаиваюсь и только уныло шмыгаю заложенным носом, пытаясь рваными вдохами восстановить дыхание.

Розгин обнимал крепко, держал двумя руками. И это начало навевать не самые приятные, но определенно будоражащие воспоминания.

Я попыталась отстраниться.

Сначала осторожно, потом уже с усилием.

Железные руки не поддались.

Мне стало страшно, опять.

Мы одни здесь, в его квартире, в самом неприятном и криминальном районе города.

Я не дозвонилась до Варвары Петровны, не сообщила ей о произошедшем. Никто не знает, где я и с кем я.

Никто не будет меня искать.

Он уже целовал меня насильно.

Нет никаких гарантий, что он не сделает этого снова. Нет никаких гарантий, что он не захочет большего.

Я ему не смогу помешать.

О чем я думала, когда ехала с убийцей двоих человек к нему домой?

Ночные размышления.

Отпускать ее было тяжело.

Физически.

Руки не разжимались.

Розгин прислушивался к себе, соображал. Правда, соображал. Но вот рук разжать не мог. Все понимал.

Пугает. Утешитель херов. Один раз уже напугал. Тоже еле отпустил.

Но, вообще, сама виновата. Княгиня, мать ее.

Слишком уютно ее держать, правильно как-то. Он вообще не помнил, когда в последний раз вот так держал женщину. Мягкую, беззащитную, плачущую.

Все эти сопли, весь этот бред… Ну не для него это. Не для него!

И женские слезы давно уже не трогают.

Но ее тянуло утешить. Укрыть от всех проблем, спасти.

Ебтвоюмать, Розгин! Комплекс спасителя отрыл в себе? Так поздно уже! Грехи не отмоешь, даже если деву Марию спасти доведется.

Княгиня затихла в его лапах, настороженно, как мышонок. Замерла. Почувствовала, к чему дело идет, и испугалась.

Уперлась ладошками опять ему в плечи. Он не смотрел на нее. Знал, что уставилась своими огромными перепуганными глазами. И не понимает, дурочка, что на мужика этот взгляд по-иному действует. И заменяет комплекс спасителя на… Другое.

Потому он просто стоял, держал ее, ловя последние минуты кайфа от теплого трепещущего тела в руках и специально не давая волю фантазии, которая, из-за обстоятельств , легко могла перерасти в реальность.

В самом деле, прояви он немного настойчивости…

И что эта овечка скромная сможет ему противопоставить? Да ничего. Эта вседозволенность, эта грань, такая тонкая, что ее практически и не заметишь, как перешагнешь, серьезно дурила голову.

И злила.

Именно злость в итоге прочистила мозги.

Он убрал руки, напоследок не отказав себе в удовольствии провести ладонями по спине вниз, к ягодицам.

Княгиня облегченно выдохнув, отстранилась.

– Простите меня, Макс, я вспылила…

Она отвернулась. Растерянно переставила кружку с чаем, взяла тряпку, стала протирать стол. Розгин, опять отойдя к окну и на нервяке закурив еще одну сигарету, внимательно наблюдал за ее суетными движениями.