Водолаз Его Величества

Тридцать лет назад, во время штурма Гравицкого редута под Плевной, молодой солдат Денис Бешметов прикрыл собой Белого генерала. Так в войсках называли Скобелева, который во всех сражениях появлялся в белом мундире и на белом коне.

В тот день удача отвернулась от Скобелева, Осман-паша атаковал его батальоны с обоих флангов, а турецкая артиллерия кинжальным огнем буквально расстреливала русские войска. Отразив четыре атаки и потеряв около шести тысяч человек, Скобелев приказал отходить. Он принял командование арьергардом, прикрывавшим отступление, и турки, заметив Белого генерала, послали для его захвата лучшие силы.

Спустя час Скобелев, уже без лошади, в окружении горстки солдат пытался отбить атаку турецкой пехоты. Времени перезаряжать ружья не было, сошлись как встарь, врукопашную. Сабля генерала красиво смотрелась на парадах, но против штыков была бессильной. И вот тогда-то Бешметов совершил главный поступок своей жизни.

Что заставило его броситься между Скобелевым и набегавшим турком, он так и не сумел себе объяснить ни сразу, ни за всю прошедшую после Плевны жизнь. Какая-то сила сорвала Дениса с места и толкнула прямо под лезвие. Проткнув грудь, штык застрял между ребрами, и пока турок пытался его выдернуть, Скобелев ударом сабли отправил правоверного к Аллаху.

В ту же минуту раздалось мощное «ура!». Подоспел князь Имеретинский с двумя батальонами румынской пехоты. Турки были отброшены, а Скобелев, в заляпанном кровью белом мундире, но без единой царапины, вернулся в расположение своих войск.

В пылу боя никто не обратил внимания на поступок рядового Бешметова. Никто, кроме генерала Скобелева. По его личному распоряжению смертельно раненного солдата уложили на носилки и доставили в лазарет.

– Надежды мало, – объяснил врач адъютанту Белого генерала. – Но я за эту кампанию видел столько необыкновенных излечений, что чудо стало для меня частью медицинской реальности.

Бешметов впал в беспамятство и пролежал в таком состоянии два дня. На третий он открыл глаза и ровным голосом попросил воды. К тому времени, когда русская армия разбила последние турецкие части, заслонявшие дорогу на Стамбул, и Балканская кампания завершилась поражением Османской империи, нижний чин Бешметов был комиссован подчистую.

Перед отправкой домой его нашел адъютант Скобелева.

– Михаил Дмитриевич сейчас в штабе армии и не может лично выразить свою благодарность, – сказал он, вручая Бешметову плотно заклеенный пакет с сургучными печатями. – Передай этот пакет киевскому губернатору. Он товарищ Михаила Дмитриевича по Хивинскому походу и найдет тебе пожизненную службу в одном из городов губернии.

Так Денис Бешметов оказался в Радомысле и прослужил, вернее пробездельничал, тридцать лет в конторе уездного воинского начальника. Киевский губернатор, передавая дела преемнику, упомянул протеже Скобелева. Белый генерал к тому времени стал национальным героем, и на его протеже падала тень восторга и преклонения.

Таинственная смерть Скобелева и ходившие вокруг нее кривотолки придали его просьбе позаботиться о солдате-спасителе силу завещания.

Денис поначалу расстраивался, что его подвиг остался без награды. Ни Георгия, ни медали за храбрость, ни даже «В память русско-турецкой войны 1877–1878» – ничего! Попытки похвастаться, а без этого было трудно, почти невозможно вспоминать Плевну, каждый раз упирались в глухую стену неверия. «Если ты такой герой, где же награда?» – говорили, нет, кричали глаза собеседников. В конце концов Бешметов бросил попытки поделиться и похоронил бой под Плевной в своем сердце.

Позже, много позже, спустя долгие сытые годы, Бешметов понял, что вместо бесполезной цацки на ленточке генерал Скобелев подарил ему жизнь. Да, всю эту длинную уютную жизнь, с ласковыми восходами и безмятежными сумерками у самовара, с весенним, засыпанным яблоневым цветом Радомыслем и сладким телом спящей рядом жены. Всем счастьем своим и всем своим покоем Денис был обязан Скобелеву, даровавшему своему спасителю жизнь в обмен на жизнь.

По дороге из Радомысля в Киев Франц-Иосиф пробовал было помыкать подопечным, но Аарон по простоте душевной не понимал, чего тот от него хочет, и попытки сами собой прекратились. Да и особенно наваливаться Франц-Иосиф опасался, Мышлаевский дал строгое указание уважительно обращаться с сопровождаемым.

– Шапиро находится под личным покровительством великого князя, – предостерег он, и Франц-Иосиф, знавший на примере собственной судьбы, как сильные мира сего могут изменить жизнь простого человека, смотрел на Аарона и с завистью, и с сожалением.

Зависть к молодости, силе, красоте еврейчика постепенно наполняла его желтой изжогой раздражения. С другой стороны, наблюдая дремучую наивность Аарона, Франц-Иосиф предвидел многочисленные шишки и, будучи по натуре человеком добрым, жалел парня.

Из Чернобыля они выехали ранним утром, чтобы попасть в Киев до темноты. От Припяти волнами накатывались запахи утренней воды и мокрых лип, ветерок сдувал росу с ветвей придорожных ветел прямо на коляску. Шапиро скрючился на сиденье, точно смертник, ожидающий шагов в коридоре в ночь перед казнью. Еще бы, Франц-Иосиф слышал бабий вой, с которым его провожали. Так плачут на похоронах по умершему. Видимо, по обычаям этого племени юноша, отбывающий в армию, превращался в покойника.

От Чернобыля до Киева без малого сто тридцать верст, день дороги, и весь этот день Франц-Иосиф, как мог, пытался успокоить юношу. И хоть он сам до ранения успел прослужить в армии без году неделя, сразу угодив под Плевну, удивительный оптический прибор его памяти произвел серьезную нивелировку событий. Дорвавшись до терпеливого и – главное – неискушенного в армейских делах слушателя, Франц-Иосиф целый день запоем рассказывал о службе.

Честно говоря, он просто пересказывал слышанные от других истории из солдатской жизни. Описывал Скобелева, несущегося на белом коне в самую гущу сражения, и себя самого, верного спутника Белого генерала.

Спустя два часа Аарон размяк, спустя три начал успокаиваться, а на подъезде к Киеву пришел в нормальное расположение духа. И тут большой город навалился на него, как медведь на зайчика. К счастью, до отправления поезда на Петербург оставалось не так много времени, и Киеву пришлось разжать свои объятия. Спустя четыре часа Франц-Иосиф и Аарон уже сидели друг напротив друга в качающемся вагоне, наблюдая в окно проносящиеся мимо виды, окрашенные оранжевой краской заката.

Поезд поразил Аарона больше Киева. Вернее, два впечатления, наложившись друг на друга, ошеломили провинциала. Восторг и удивление сменила подавленность, и Франц-Иосиф решил, что настало время ужина.

– В армейской кухне нет таких разносолов, – иронически произнес он, наблюдая, как Шапиро вытаскивает из заплечного мешка сверток с едой. – Щи да каша – пища наша, – назидательно произнес он, извлекая из своего мешка бутылку водки и нехитрую закуску. – А про свою еврейскую еду забудь и думать.

– Я знаю, – грустно ответил Аарон.

– Вот сейчас возьмем по стакану, и сразу все наладится, – пообещал Франц-Иосиф, откупоривая бутылку.

– Я не пью.

– Нет такого, – возразил Франц-Иосиф. – На флоте все пьют, каждый день отчизна наливает. Привыкай!

Аарон послушно выпил, моментально захмелел и через четверть часа уже спал, повернувшись лицом к стенке. А Франц-Иосиф еще долго сидел, уставившись в темноту за окном, не торопясь, в охотку и с удовольствием опустошая бутылку.