Водораздел

У Пульки-Поавилы снова было такое ощущение, словно за его спиной затевали что-то непонятное. Он остановился и оглянулся. Лошади были уже далеко.

«Обратно идут, вот окаянные…»

VI

Зимник, накатанный через реку ниже порога Ужмы, изо дня в день становился все темнее и по мере того, как снег около него таял и оседал, поднимался все выше. Вешки, установленные вдоль дороги, уже свалились.

Харьюла стоял в раздумье на берегу. Не знающий покоя ни летом, ни зимой порог шумел точно так же, как и два года назад, когда они с Доновым стояли у этого же лодочного причала и, пробуя каблуком прочность льда, так же разглядывали дорогу, начинавшуюся на другой стороне заводи. Тогда он был настроен так воинственно, что готов был гнать белофиннов до самой границы и даже перейти ее. Но в тот раз ничего не вышло. Теперь тоже начиналась распутица, но надо было выступать в поход. Побережье Белого моря и весь север вплоть до Мурманска были освобождены от интервентов и белогвардейцев. Осталось освободить только Ухту и ее округу.

На берег с двумя ведрами легкой походкой прошла Степанида и зачерпнула воды из проруби.

— Давай я помогу, — предложил Харьюла.

— Да я сама, — сказала Степанида и взялась за дужки. — Отстань, ну отстань! Всю воду расплещешь. Ты что, сумасшедший?

Но сопротивлялась она больше для виду.

— А что твоя муччой скажет, если увидит? — спросила Степанида, лукаво взглянув на Харьюлу, отобравшего у нее ведра с водой.

— Муччой, — повторил Харьюла, улыбнувшись.

Ему понравилось это карельское слово. Нравилась ему и девушка, которую Степанида назвала его женой. Степанида говорила о Хилье, которая тоже была в Подужемье. Видимо, наметанным женским глазом Степанида заметила, что Харьюлу и Хилью связывает нечто большее, чем просто фронтовая дружба. Но Харьюлу влекло и к Степаниде. Поэтому он со своим взводом и остановился в ее избе.

— Поглядите, Яллу-то, — прошептал один из красноармейцев, увидев, как Харьюла поднимается вверх по косогору, помогая Степаниде нести ведра.

В Подужемье никогда не было так много военных, как теперь. Они стояли почти в каждой избе.

— Нет ли у хозяюшки ниток и иголки? — спросил у Степаниды молодой красноармеец-карел, как только они с Харьюлой вошли в избу.

Накануне состоялось партийное собрание полка, затем провели собрания во всех ротах. Речь шла о починке одежды. На собраниях было зачитано полученное из политотдела дивизии обращение Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, в котором говорилось:

«Товарищи красноармейцы! Не забывайте, какого труда стоило для вас добыть одежду и обувь. Не забывайте, что вы имеете одежду и обувь, которой нет у рабочих и у крестьян, потому что они уступили ее вам. Берегите свою одежду и обувь. Если вы будете время от времени чистить шинель и гимнастерку, чинить их, если вы будете регулярно чистить сапоги, они прослужат вам в два раза дольше. Этим вы окажете большую услугу республике».

За последнее время красноармейцы действительно порядком обносились. Сейчас многие сидели кто с сапогом, зажатым между колен, кто с рубашкой, кто с брюками в руках.

— Дай-ка сюда портки, — сказала Степанида молодому красноармейцу. Съежившись на скамье, парень остался сидеть в кальсонах. Он и так смущался, а тут еще ребята стали подначивать. Степанида, не обращая внимания на зубоскальство красноармейцев, латала его брюки.

— А вот и твоя муччой идет, — сказала она Харьюле нарочито громко.

Харьюла взглянул в окошко. Мимо избы шла Хилья с санитарной сумкой через плечо. Но к ним не зашла.

Залатав брюки молодого красноармейца, Степанида поставила самовар. Вскоре пришел и Кюллес-Матти.

— Они опять бражку лакают, — сообщил он, снимая со спины рюкзак. Матти отвечал за питание во взводе и ходил за продовольствием для ребят.

— То-то сахар опять такой сырой, — рассуждали красноармейцы, получив каждый свой паек.

— За стол, мужики!

Но Харьюла не сел пить чай. Он решил сходить к интенданту полка. Об этом интенданте говорили всякое. Интендант у них был новый, в полку появился недавно, и мало кто его знал. Поговаривали даже, что этот интендант ведет такие речи, что руководители, мол, предали революцию и тому подобное. Харьюла решил выяснить, чем же он все-таки занимается.

Интендантская служба со всеми складами помещалась в избушке рыжего Онуфрия. Избенка стояла на самом краю села, и там можно было спокойно варить брагу. Сам Онуфрий ничего не имел против, даже наоборот. Ведь кое-что перепадало и ему. Да и детей было чем накормить.

— А хорошие люди эти красноармейцы. Бедных они не обижают, — говорил он жене.

Его постояльцы были уже в таком состоянии, когда человек, как говорится, не чувствовал себя ни больным, ни бедным.

— А нынешние господа тоже правды не любят, — говорил один из них, ругая комиссара полка. — Скажешь правду в глаза, так сердятся.

— Я ехал в одном поезде с настоящими господами, — хвастался другой. — А начальство тоже бывает разное. Вот, например, наш командир. Он о ребятах так же заботится, как и Попов.

Он говорил о Попове, молодом матросе Балтийского флота, который в дни гражданской войны в Финляндии своими зажигательными речами агитировал этих молодых финнов отправиться из Хельсинки в Россию защищать революцию. В финскую Красную гвардию ребят не приняли, потому что они не были членами профсоюза. Вот они и вступили в отряд Попова и приехали с ним в Москву. Попов действительно умел заботиться о своих бойцах. Бог весть каким образом он в это голодное время обеспечивал их всем необходимым. Может быть, ему помогал кто-то, занимавший влиятельный пост. Но когда левые эсеры подняли в Москве мятеж, Попов заявил молодым финнам, что Совет Народных Комиссаров предал революцию, и велел направить стволы пушек на Кремль.

— Языка-то мы не знали, нас легко было за нос провести, — рассуждал красноармеец, сидевший в сторонке и занятый чисткой сапог. — Чуть не погубил нас этот анархист проклятый.

Из Москвы этих ребят послали подавлять восстание чехословаков, вспыхнувшее в Поволжье, но там они попали в часть какого-то полковника Муравьева, который тоже оказался предателем. Затем они служили в финской роте батальона Пермского ЧК и очищали прифронтовую полосу от бандитов. Узнав о том, что в Медвежьей Горе формируется финский полк, они приехали в Карелию и с тех пор сражались в рядах 6-го финского полка. Этим молодым финнам уже не раз приходилось смотреть смерти в глаза, и они на деле показали, чего они стоят, но во многих из них еще сохранилась какая-то мальчишеская беспечность и бесшабашность.

Что мне делать со счастьем моим, Уж очень оно жестоко… —

запел парень, только что хваставшийся, что ехал в одном поезде с господами. Но пение его было прервано приходом Харьюлы.

— Отведай-ка нашей бражки, — предложил ему парень.

— Где ваш командир? — спросил Харьюла, не замечая протянутой ему кружки.

— Пошел за санитарками ухаживать, — сказал красноармеец, ругавший комиссара. — Когда нам выступать? Я еще не успел валенки подшить.

Многие из красноармейцев оставались еще в зимнем обмундировании и были, конечно, недовольны. Неужели придется отправиться в поход в тяжелых валенках? Да и стоит ли тащиться десятки километров по мокрому глубокому снегу? Не лучше ли переждать неделю-другую, пока не вскроется река Кемь, и затем отправиться на лодках? У начальства свои планы. Им-то что! У них новые сапоги и обмундирование суконное. И вряд ли все пойдут, кое-кто останется здесь, в Подужемье, — рассуждали ребята.

Харьюле тоже не надо было чинить своего обмундирования, оно у него было новенькое. Он получил его недавно, недели две назад, когда закончил курсы командиров при Интернациональной военной школе в Петрограде. В новых сапогах, в зеленом суконном мундире вид у него был важный. Да и вообще за последнее время он сильно переменился.