Водораздел

Весь следующий день ярко светило солнце. Снег таял на глазах. С крыши церкви со звоном падали длинные тяжелые сосульки. На перекладине креста сидела сорока и, покачивая для равновесия длинным хвостом, громко стрекотала; ей не было никакого дела до того, что внизу, под сводами божьего храма, благоговейно молились прихожане, вознося свои молитвы к воскресшему из мертвых сыну божьему. В самой церкви царила тишина, крики бессовестной сороки сюда не доносились, а миряне молились молча, каждый думая о своем. Степанида стояла на коленях перед распятием Христа и, отвешивая земные поклоны, просила его простить ей ее грехи.

— …Я ведь всего горсточку-то и взяла, — шептала она. — Не покинь меня, бедную вдову…

Когда Степанида вышла из церкви, солнце уже зашло за высокий гребень горы и капель прекратилась. Снег быстро подмерзал и весело, поскрипывал под ногами возвращавшихся с богослужения деревенских баб. Из какой-то избы слышались звуки гармонии: оставшиеся в деревне красноармейцы танцевали там с подужемскими девушками. Словно боясь соблазна, Степанида ускорила шаги, проходя мимо этого дома. Она старалась думать о погибшем муже, но все равно ее тревожил какой-то страх. Даже дома это беспокойство не покидало ее. В деревне и так невесть что плетут о ней. А что бы сказали, если бы она пошла на танцы? Она еще совсем молодая… Стараясь отогнать эти бередящие душу мысли, Степанида принялась хлопотать по дому: подоила корову, потом принесла дров на утро, поставила самовар. Но все в ее доме — корова, которую дали в приданое, когда она выходила замуж за Николая, и фотография на стене, помеченная черным крестиком, и широкая деревянная кровать, на которой они спали с мужем — все напоминало ей о той счастливой поре. А потом прибежал сын. Его, как и отца, звали Колей. И похож он очень на отца. «Где ты так извозился?» — прикрикнула бы Степанида в обычный день, но сейчас, поглощенная печальными и дорогими воспоминаниями, она сама стащила с его ног промокшие насквозь ботинки, поставила их сушиться на печь, потом разлила по чашкам горячий чай и села вместе с сыном за стол.

— Что у тебя там? — спросила Степанида, заметив, что Коля вдруг заерзал и, забыв о чае, схватился за карман, словно боялся выронить что-то очень ценное.

Сын молчал, но по его лицу Степанида видела, что он что-то скрывает от нее. Помявшись, Коля вытащил руку из кармана и сказал, как бы успокаивая мать:

— Да он без пули.

— Господи! Патрон! Где ты его взял?

— В овраге у ручья.

В овраге у ручья разведчики Харьюлы и нарвались на засаду. «Может быть, именно этой пулей, гильзу от которой нашел Коля, был убит человек?» — мелькнуло у Степаниды.

— А Оппо нашел с пулей, — продолжал Коля и тут же сообщил с заговорщицким видом: — Если руочи опять придут, то мы…

— Ну-ка, пошел спать, — прервала его мать. — Себя поубиваете, тоже вояки нашлись.

Коля сунул патрон в карман и быстро шмыгнул под одеяло. Он даже штанишки не снял, опасаясь, что мать возьмет из кармана патрон и выбросит его. Через минуту из-под одеяла уже слышалось ровное спокойное дыхание.

Степанида перекрестилась и тоже легла рядом с сыном. Она долго не могла заснуть. Думала о своей вдовьей доле, о покойном муже… Отдавшись воспоминаниям, она погрузилась в сладостную дремоту, в какое-то забытье. Ей не хотелось прерывать его, хотя она ясно слышала, как кто-то с грохотом прошел через сени и распахнул дверь в избу.

— Кажется, здесь все спят, — произнес мужской голос по-фински.

Степанида открыла глаза и, приподняв голову, посмотрела на вошедшего. Это был Харьюла.

— Тише ты, Кольку разбудишь.

Харьюла тихо прошел через избу, осторожно прислонил винтовку к лавке и сел.

Степанида не стала спрашивать, откуда Харьюла пришел в столь поздний час. Какое ей дело до того, где он был, да и не положено бабам интересоваться мужскими делами. Не стала она также спрашивать Харьюлу, хочет ли он есть. Человека с дороги положено накормить без всяких расспросов.

— Самовар еще не остыл, — сказала Степанида. — Мы с Колей только что отужинали.

Харьюла открыл свой тощий вещевой мешок, в котором помещалось все его добро — связанные еще матерью шерстяные носки с заштопанными пятками, пара фланелевого белья да несколько ржаных сухарей.

— Хлеб на столе, — сказала Степанида, не поднимаясь с постели.

Харьюла вернулся из разведки голодным. В Войярви, правда, в одном из домов им дали молока, и они немного подкрепились, но обратный путь был очень трудным, лыжи шли плохо и они так проголодались, что живот сводило. Недолго думая, Харьюла придвинулся к столу, который, как ему показалось, был умышленно оставлен после ужина не убранным.

Степанида лежала на боку, рассматривая из-под полузакрытых век своего гостя. Лицо у Харьюлы совсем моложавое, плечи немного узковатые для его роста, и он сидел к тому же сгорбившись. Выглядел он так, словно только что пришел из бани — весь потный, красный, мокрые волосы слиплись на затылке. Видно, что устал очень. Степанида встала и начала стелить на полу постель. Харьюла ел, уголком глаза наблюдая за хозяйкой. Ему вспомнились слова, брошенные в адрес Степаниды той пожилой женщиной. «Может, вдова в самом деле…» — мелькнуло у него.

— Смотрю я на вас, ребятушки, и жалко мне вас, — проговорила Степанида. Приготовив постель, она легла опять в кровать рядом с сыном.

Харьюла тоже лег на приготовленную ему постель. Но заснуть сразу не удалось. В голову лезли всякие мысли. Потом он стал думать о своей невесте, которая осталась в Финляндии. Сколько раз провожал Хилью из рабочего дома до калитки… Да, только до калитки. Дальше она его не пускала. Где теперь Хилья? Наверно, на фронте… И жива ли она еще? С кровати донесся вздох Степаниды, и мысли Харьюлы приняли иное направление. Не спит хозяюшка. Все ворочается, полежит-полежит и опять начинает крутиться. Видно, тоже всякие мысли не дают ей покоя. Приподнявшись на локтях, Харьюла тихо спросил:

— Не спится?

Степанида не отвечала. Она лежала на спине, уставясь в темный потолок. Но услышав, что гость поднялся с постели, она бросила в темноту:

— Чай получил, и хватит.

Харьюла опустился на постель и усмехнулся. У него было такое ощущение, словно его вдруг хлестнули по лицу березовым прутом. Такой откровенности он не ожидал. Эта прямота даже восхитила его. Сказала, как отрезала… «Ну, нет так нет», — сказал он себе и повернулся спиной к кровати. Тридцать верст, пройденных на лыжах до Войярви, да тридцать верст обратно, теплый ужин и постель, наконец, сморили Харьюлу, и он заснул крепко, как набегавшийся мальчишка.

А Степаниду сон не брал. Она все ворочалась и вздыхала. О, господи! В конце-то концов, она ведь уже не девушка, которой надо свою честь блюсти. Степанида подняла голову и тут же, совладав с собой, повернулась к стене и прижала к себе сына: «Господи, прости меня грешную… Спи, сынок, спи, родненький…» Заснула она лишь под утро. Только задремала, как соседский петух загорланил под окном. Надо было вставать.

Степанида тихо оделась, поставила самовар и пошла доить корову. Когда она вернулась из хлева, Коля и Харьюла уже проснулись. Коля перебрался на постель гостя и с увлечением рассказывал, где он нашел патрон. Степанида принялась готовить завтрак.

В избу вошел сухонький мужичонка с редкой ярко-рыжей бородой.

— Что-то рановато, Онухрей, ты по гостям пошел, — удивленно заметила Степанида.

В селе Онухрея звали Пруссаком, потому что он сам и его многочисленная семья были все без исключения рыжими. Детей у него было с десяток, все мал мала меньше, и, конечно, с такой оравой Онухрей был чуть ли не самым бедным жителем Подужемья. Однако человек он был веселый, словоохотливый, и увидев Харьюлу, немедленно спросил с притворным удивлением и веселой лукавинкой в рыжих глазах: