Военно-эротический роман и другие истории

Татьяна.

Татьяна достала из рюкзака хлеб и чеснок. После этого вытянула из-за голенища тесак и разрезала буханку.

– Угощайтесь!

Она была стрижена под скобку. Короткие пыльные волосы, глаза блестели лихорадочным блеском, от нее толчками исходила энергия, которой было тесно в замкнутом пространстве вагона.

Наши сообразили чай.

– А я с поля, – сообщила она. – Я четыре месяца провела в поле.

– В каком поле? – не поняли мы.

– В геологоразведке. – Она помолчала. – В поле хорошо. У нас начальник партии… У нас такой начальник партии! Хотите, покажу?

И к моему удивлению, она опять полезла за голенище и вытащила завернутую в какой-то мятый бланк фотографию. Честно говоря, я не запомнил лица мужчины, изображенного на снимке, запомнил только, как она ревниво следила за нашими лицами, пока мы рассматривали фото, и как потом аккуратно завернула его в тот же бланк и спрятала в сапог. Лихорадочность ее поубавилась – то ли чай, хлеб и чеснок подействовали успокаивающе, то ли наши посторонние разговоры… Но иногда ее обветренное лицо словно бы окаменевало, взгляд отлетал куда-то за вагонные пределы, и мы вместе с нашим пассажирским вагоном переставали для нее существовать. А что же существовало вместо скучной реальности?

Неведомое нам поле…

Мы ехали на БАМ…

И среди нас – пять девушек. Четыре эстонки из Вильянди и русская Галя из Таллинна, эстонки сошли под Красноярском. Они были направлены на строительство вторых путей, имевших к БАМу косвенное отношение. Две девушки – портнихи, две – воспитательницы детского садика.

– Куда вы, девочки, зачем?

– Мир посмотреть, Россию посмотреть, а то так и проживем и ничего, кроме Вильянди, не увидим. – Хрупкие такие, домашние. И их подхватил раздуваемый в стране ветер странствий, увлекли романтические устремления, поощрявшиеся кадровыми комсомольскими работниками.

Через месяц в Талинне я получил от них письмо. Письмо было написано по-эстонски: вильяндиские девушки в русском не были сильны. Они сообщали мне, что работа у них – закрывать теплотрассы, то есть копать мерзлую землю, носить ее в носилках и сваливать в траншеи. Работа тяжелая, писали они, но ничего, жалоб нет, знали, на что шли. Только вот совершенно нечего читать. В ЦК комсомола, когда шел набор, им обещали регулярно посылать эстонскую прессу и книги, потому что по-русски читать для них – та же работа. Да и словаря у них тоже нет. Обещали, а не шлют.

Я пошел в ЦК комсомола Эстонии. Я хорошо помню этих молодых людей из отдела рабочей молодежи – Тоомаса и Диму. Тоомас был щуплый, малорослый, но очень представительный: костюм, галстук на белоснежной сорочке, прическа, слабые усы на мелком лице. И вид строгий – строгий. И разговор деловой-деловой. Дима же, напротив, напоминал рабочего-интеллигента, революционного демократа, к тону же – общительный, открытый, доброжелательный и деятельный. Но книг не послали ни один, ни другой. В общем, я трижды ломился в их комсомольско-молодежные сердца, потом плюнул и сам занялся этим делом…Мужественные дисциплинированные девочки поблагодарили меня письмом, мы еще какое-то время переписывались…

А Галя прибежала к поезду в шелковом платье, в пыльнике и в туфлях на высоких каблуках. Она работала в ПТУ – мастером по производственному обучению – красивая, яркая девушка лет двадцати двух.

Что ее толкнуло, какая беда? Или – какие фантазии?

Не говорила – отмалчивалась.

В дороге, впрочем, весела была, и когда мы все уже доверяли друг другу, призналась, что очень верит в иные миры, в инопланетян, в древних пришельцев…

В Северобайкальске я прежде всего купил ей сапоги – из общих командировочных средств.

Галя появилась в Таллинне через полгода. Она пришла ко мне в кабинет – я работал тогда в Союзе писателей – и молча остановилась у двери, ждала, когда я ее узнаю. Я узнал, мы обнялись после обычных в таких случаях восклицаний. Что с рукой-то? У нее была забинтована кисть.

– Палец ампутировали, – сказала Галя. – Лебедкой отдавило.

Вот черт!

Меня иногда упрекают в том, что в моих повествованиях слишком много хэпи-эндов. Что я могу на это сказать? Я с жизни списываю. Но не всю же необъятную жизнь пишу я, а то, что попадает в поле зрения. А попадает – с одной стороны – неправильное, с другой – в общем-то сносно заканчивающееся на каком-то этапе человеческой жизни. Вот и Галя. Она вернулась в Северобайкальск и там, как мне стало известно, вышла замуж. Хотя это, к сожалению, не обязательно хепи-энд.

Мы ехали на БАМ…

А нас там не очень-то ждали, оказывается!

Перед отъездом из Таллинна со мной беседовал Индрек Тооме. Он был тогда первым секретарем ЦК ЛКСМЭ. И он сказал мне, что по разнарядке республика должна отправить тридцать человек. Но вот – набрали только шестнадцать, и попросил меня как-то постараться на месте уладить, чтобы не было на эстонский комсомол жалобы.

Не без робости переступил я порог начальника отдела кадров треста. Фамилия начальника была Абрамович. Есть такое выражение – «военный еврей» – исполнительный до фанатизма. Мне кажется, именно таким был товарищ Абрамович.

Я протянул ему свои командировочные документы. Он молча сделал необходимые отметки, поставил подписи.

Я решил не мудрствовать лукаво и спросил прямо:

– Скажите, трест не будет писать представление о том, что из Эстонии прибыло только шестнадцать человек и четверо сразу уехали, не устраиваясь на работу?

– Не будет, – просто сказал Абрамович. – У нас больше нет нужды в кадрах. Фронт работ по мере завершения строительства естественно сужается, старые кадры уезжать отсюда не хотят. У нас, пожалуй, намечается даже что-то вроде маленькой безработицы.

– Может быть, вы тогда напишете вот здесь, что у треста нет претензий?

– Нет, писать я ничего не буду, – сразу ответил Абрамович. – Вы что, с ума сошли?

– Ну хорошо. Но объясните мне, зачем же тогда все это? Вы знаете, сколько я израсходовал денег на дорогу?

– Знаю, тысячу триста рублей, – сказал Абрамович. – Эти деньги заложены в смету.

– Но вам же не нужны люди!

– Стройка же комсомольско-молодежная, – объяснил мне Абрамович, – значит, комсомол каждый год должен производить общественный набор, мы его финансируем и трудоустраиваем прибывших по общественному набору.

– И все?

Он развел руками:

– И все.

– Значит, только ради этого?..

– Конечно.

Он даже пожал плечами: что здесь непонятного?

Какая нелепость!(Тут нужны другие слова, менее затертые Сл)

С этими словами я вошел в кабинет главы эстонского комсомола. Я страстно и логично доказывал ему, что все это – нелепость! Нелепость, нелепость!

Он что-то рисовал на листке бумаги. Случайно поймав его взгляд, я прочел в нем скуку.

Я осекся и стал прощаться. Он сердечно поблагодарил меня за выполненное задание и проводил до двери.