Военные мемуары - Единство 1942-1944. Том 2

Но это не поля, а море! Огромные толпы стоят по обе стороны проспекта. Пожалуй, здесь миллиона два душ. На крышах тоже черно от народа. У всех окон сгрудились люди - лица вперемежку со знаменами. Человеческими гроздьями увешаны лестницы, антенны, фонари. Насколько хватает глаз, повсюду вокруг живое море, колышущееся под солнцем, осененное трехцветными знаменами.

Я иду пешком. Сегодня предстоит не смотр войскам, когда сверкает оружие и звучат фанфары. Сегодня надо вернуть народу его облик, чтобы он, видя собственную радость и доказательства своей свободы, вновь обрел себя, - тому народу, который вчера был придавлен поражением и разрознен рабством. Поскольку каждый и за тех, кто находится сейчас здесь, в сердце своем хранит Шарля де Голля как прибежище от бед и символ надежды, надо, чтобы все эти люди увидели его - такого знакомого, родного человека, и национальное единство воссияет тогда еще более ярким светом. Правда, некоторые Генеральные штабы весьма озабочены: а вдруг прорвутся вражеские танки или налетит эскадрилья самолетов и сбросит бомбы или подвергнет собравшихся пулеметному обстрелу - ведь это может привести к большим жертвам, посеять панику. Но я в этот вечер верю в удачу Франции. Правда, служба порядка опасается, что не сумеет сдержать напор толпы. Я же думаю, что люди будут вести себя дисциплинированно. Правда, к сопровождающему меня кортежу достойных лиц незаконно примешиваются статисты со стороны. Но на них никто не смотрит. Правда и то, что ни моя внешность, ни мои жесты и позы, ни мои вкусы, наконец, не предназначены для того, чтобы угождать собравшимся. Но я уверен, что собравшиеся и не ждут этого от меня.

И вот я иду, взволнованный и в то же время спокойный, среди толпы, чье ликование невозможно описать, - иду сопровождаемый громом голосов, выкрикивающих мое имя, стараясь охватить взглядом каждую волну этого человеческого прилива, чтобы вобрать в себя все эти лица, то и дело поднимаю и опускаю руки, отвечая на приветствия. Это минута, когда происходит чудо, когда пробуждается национальное сознание, когда Франция делает один из тех жестов, что озаряют своим светом нашу многовековую историю. В этом единении, когда мысли всех становятся одной общей мыслью, когда у всех один порыв, один крик, - стираются различия. Люди как индивидуальности перестают существовать. Все это множество Французов, мимо которых я прохожу на площади Звезды, на Рон-Пуэне, на площади Согласия, перед ратушей, на паперти собора, - если бы они знали, как они все похожи! Вы, дети с бедными лицами, трепещущие и громко выражающие свою радость; вы, женщины, перенесшие столько горя, а сейчас расточающие мне приветственные крики и улыбки; вы, мужчины, исполненные давно забытой гордости, выкрикивающие мне благодарность; вы, старики, оказывающие мне честь своими слезами, - ах, как вы все похожи друг на друга! А я среди этой бури - я чувствую, что на меня возложена миссия, намного превышающая то, что я заслужил, - миссия быть орудием судьбы.

Но нет такой радости, которую ничто бы не омрачало, даже если идешь путем победы. К счастливым мыслям, теснящимся в моем мозгу, примешивается немало забот. Я прекрасно знаю, что вся Франция хочет лишь свободы. Жажда возрождения, вспыхнувшая вчера в Ренне и в Марселе, а сегодня переполняющая Париж, проявится завтра в Лионе, Руане, Лилле, Дижоне, Страсбурге, Бордо. Для того, у кого есть глаза и уши, не может быть сомнений, что страна хочет подняться с колен. Но война продолжается. И надо еще ее выиграть. Какою же ценой в конечном счете придется заплатить за это? Какие разрушения добавятся к нашим разрушениям? Какие новые потери понесут наши солдаты? Какие моральные и физические страдания придется еще вынести французским военнопленным? Сколько французов, депортированных на чужбину, - самых отважных, больше всех исстрадавшихся, больше всех заслуживших похвалу, вернется назад? И, наконец, в каком состоянии окажется весь наш народ и каков будет мир, в котором ему предстоит жить?

Правда, вокруг себя я вижу необычайные проявления единства. Следовательно, можно надеяться, что к концу боев нация преодолеет раздирающие ее противоречия; что французы, познав друг друга, захотят остаться едиными, чтобы возродить могущество своей страны; что, выбрав для себя цель и найдя руководителя, они создадут институты, которые поведут их к этой цели. Но я не могу, однако, игнорировать упорство коммунистов, озлобление многих видных деятелей, которые не простят мне того, что я знаю об их ошибках, не могу игнорировать агитационный зуд, вновь раздирающий партии. Шагая во главе кортежа, я даже сейчас чувствую, что меня эскортирует не только преданность, но и честолюбие. Из-под волн народного доверия то и дело показываются рифы политики.

С каждым шагом, который я делаю, ступаю по самым проплавленным местам мира, мне кажется, что слава прошлого как бы присоединяется к славе сегодняшнего дня. Под Триумфальной аркой в нашу честь весело вспыхивает пламя. Перед нами открывается сияющий проспект, по которому победоносная армия шла двадцать пять лет тому назад. Клемансо, которому я отдаю честь, проходя мимо его памятника, кажется, готов сорваться со своего пьедестала и присоединится к нам. Каштаны на Елисейских полях, о которых мечтал пленный Орленок и которые на протяжении стольких десятилетий были свидетелями удач и роста престижа французов, сейчас предстают радостными шеренгами перед взорами тысяч зрителей. Тюильри, свидетель величия страны при двух императорах и двух королях; площадь Согласия и площадь Карусель, где разливался во всю ширь революционный энтузиазм и проходили смотры победоносных полков; улицы и мосты, которым выигранные битвы дали имена; на другом берегу Сены - Дворец инвалидов, сверкающий купол которого напоминает о великолепии короля-солнца; гробница Тюренна, Наполеона, Фоша; Институт Франции, через который прошло столько блестящих умов, - все они благосклонно взирают сейчас на обтекающий их человеческий поток. Затем к празднику приобщается Лувр, через который прошла длинная вереница королей, создавших Францию; вот на своих постаментах статуи Жанны д'Арк и Генриха IV; вот дворец Людовика Святого (вчера как раз был его праздник) и, наконец, собор Парижской Богоматери, где молится Париж, и Ситэ - его колыбель. История, которой дышат эти камни и эти площади, словно улыбается нам.

Но в то же время она нас предупреждает. Ведь это самое Ситэ было когда-то Лютецией, наводненной легионами Цезаря, а потом стало Парижем, который лишь молитва Женевьевы спасла от огня и меча Аттилы. Людовик Святой, всеми покинутый крестоносец, погиб в песках Африки. У заставы Сент-Онорэ Жанну д'Арк не впустили в город, который она вернула Франции. Совсем недалеко отсюда Генрих IV пал жертвой фанатической ненависти. Восстание Лиги против Генриха III, кровавая резня в Варфоломеевскую ночь, заговор Фронды, бурный водоворот 10 августа обагрили кровью стену Лувра. На площади Согласия упали головы короля и королевы Франции. Тюильри был свидетелем крушения дряхлой монархии, отъезда в изгнание Карла X и Луи Филиппа, отчаяние императрицы, а потом был обращен в пепел, как и старая ратуша. А какое гибельное смятение царило совсем недавно в Бурбонском дворце! Четырежды на памяти двух поколений Елисейские поля были осквернены захватчиком, который торжественным маршем проходил по ним под звуки ненавистных фанфар. Сегодня вечером Париж, озаренный величием прошлого Франции, одновременно извлекает урок из ее тяжелых дней.

Около половины пятого, как и было намечено, я вступлю под своды собора Парижской Богоматери. Только что на улице Риволи я сел в машину и после короткой остановки у подъезда ратуши прибыл на площадь перед папертью. Кардинал-епископ не встречает меня у входа. И не потому, что не хочет. Новые власти просили его воздержаться от этого. Дело в том, что монсеньер Сюар четыре месяца тому назад счел необходимым устроить торжественную встречу маршалу Петену, проезжавшему через оккупированный немцами Париж, а в прошлом месяце про указанию Виши служил панихиду по Филиппу Анрио. А потому многих бойцов Сопротивления возмутило, если бы этот же самый священнослужитель теперь вводил в собор генерала де Голля. Я лично, зная, что церковь считает себя обязанной принимать "установившийся порядок", не сомневаясь в том, что вера и милосердие занимают в душе кардинала главное место, не позволяя ему задумываться над временной сущностью тех или иных явлений, - я лично охотно пренебрег бы этим. Но многие еще так возбуждены после недавних боев, что, желая избежать каких-либо актов, неприятных для монсеньера Сюара, я решил согласиться с моим окружением, попросившим кардинала сидеть в архиепископстве и не показываться во время церемонии. То, что затем произошло, лишь подтвердило, что эта мера была правильной.

Не успел я выйти из машины, как раздались выстрелы. И началась пальба. Все, у кого было оружие, принялись стрелять куда попало. На всякий случай целят в крыши. Бойцы Сопротивления стреляют во все стороны. Я вижу даже, как солдаты 2-й бронетанковой дивизии, стоя у портала, решетят пулями башенки собора. Мне сразу подумалось, что здесь, должно быть, произошел один из тех случаев массового психоза, когда какой-то нечаянный или преднамеренный выстрел вызывает среди взвинченных солдат беспорядочную пальбу. Нельзя допустить, чтобы этот водоворот захватил и меня. И так, я вхожу в собор. Так как нет электричества, орган безмолвствует. С улицы доносятся выстрелы. Я иду по проходу, и присутствующие, склонившись над молитвенниками, оглашают своды приветствиям. Я сажусь; позади меня садятся два моих министра - Ле Трокер и Пароди. Каноники стоят на своих местах. Преподобный отец Бро, подойдя ко мне, передает приветствие кардинала, а также его сожаление по поводу происшедшего. Я прошу заверить его преосвященство в моем уважении к делам религии, передать ему о моем желании добиться примирения всей нации и о моем намерении вскоре принять его.

Под сводами собора раздаются слова религиозного гимна. Пели ли когда-нибудь его с большим пылом! А пальба все не прекращается. Несколько молодцов, засевших на верхних галереях, ведут стрельбу. Ни одной пули не прожужжало мимо меня. Но от выстрелов, направленных вверх, со свода сыплется штукатурка, пули отскакивают рикошетом, падают вниз. Многие ранены. Полицейские, которых префект посылает на самых верх здания, обнаруживают там несколько вооруженных людей; эти последние утверждают, что они-де открыли огонь по противнику. И хотя священнослужители, официальные лица, присутствующие держатся безупречно, я прекращаю церемонию. Вокруг собора перестрелка прекратилась. Но когда я вышел, мне сообщили, что точно такие же события в этот самый час произошли в таких удаленных отсюда местах, как площадь Звезды, Рон-Пуэн и ратуша. Имеются пострадавшие - почти все в результате давки.

Кто начал стрельбу? Никакое расследование на смогло этого установить. Предположение, что с крыш стреляли немецкие солдаты или милиция Виши, кажется маловероятным. Несмотря на все розыски, ни одного такого человека задержать не удалось. К тому же трудно поверить, чтобы противник стрелял по печным трубам, а не метил в меня - чего, казалось бы, проще: ведь я ехал в открытой машине! Можно, если угодно, считать чистой случайностью то, что перестрелка началась одновременно в нескольких пунктах Парижа. Но у меня лично такое ощущение, что все это было подстроено политиками, которые хотели, воспользовавшись смятением толпы, оправдать необходимость существования революционной власти и принятия чрезвычайных мер. С помощью нескольких выстрелов, сделанных в указанный час в воздух, - возможно, даже не ожидая, что за этим может последовать перестрелка, - они хотели создать впечатление, что где-то еще притаилась угроза, что организации Сопротивления должны остаться вооруженными и быть начеку, что "КОМАК", Парижский комитет освобождения, а также квартальные комитеты освобождения должны взять на себя функции полиции, правосудия, заняться проведением чистки и таким образом оградить народ от опасных заговоров.

Я же прежде всего намерен восстановить порядок. Противник, кстати, напоминает, что война признает только свои законы. В полночь его самолеты бомбят столицу: разрушено 500 домов, возникает пожар в винных рядах Центрального рынка, убито и ранено около тысячи человек. Воскресенье 27 августа явилось для населения столицы днем сравнительной передышки; я имел возможность вместе с тысячами бойцов Сопротивления присутствовать на службе, которую служит их священник Брюкберже, затем, забившись в угол машины, чтобы не слишком бросаться в глаза, я объехал город, чтобы увидеть лица людей и ознакомиться с общим положением вещей. В это же самое время 2-я бронетанковая дивизия на протяжении всего дня, с утра и до вечера, ведет тяжелейшие бои. Ценой значительных потерь группировке Дио удается завладеть аэродромом Ле-Бурже, а группировка Ланглада берет с бою Стен, Пьерфит, Монманьи.