Военные мемуары - Единство 1942-1944. Том 2

Подобно тому как луч прожектора внезапно выхватывает из темноты монумент, так освобождение Парижа, осуществленное самими французами, равно как и доказательство народного доверия к де Голлю, рассеивает тени, еще заволакивавшие жизнь нашей нации; так или иначе, будь то в результате этого или вследствие чистого совпадения, но происходит какой-то сдвиг и исчезают многие препятствия, еще стоявшие на пути. 28 августа приносит мне целую серию приятных новостей.

Во-первых, я узнаю, что после занятия Гонеса нашими войсками немцы стали отступать из северного предместья, что означает конец битвы за Париж. Затем Жюэн приносит мне донесения, поступившие из 1-й армии и подтверждающие капитуляцию гарнизонов противника: 22 августа в Тулоне и 23-го в Марселе; при этом сообщается, что наши силы с разных концов долины Роны быстро продвигаются к Лиону, в то время как американцы, следуя по "дороге Наполеона", расчищенной партизанами, уже достигли Гренобля. Кроме того, из отчетов наших делегатов, находящихся к югу от Луары: Бенувиля в Центральном массиве и генерала Пфистера на юго-западе, - я узнаю о том, что немцы отступают и там: одни части пытаются уйти в Бургундию, чтобы избежать окружения, а другие стягиваются в укрепленных районах на побережье Атлантики; и те и другие отступают с боями, так как внутренние силы непрерывно атакуют их колонны и совершают налеты на расположения их войск. Буржэс-Монури, наш делегат на юго-востоке, сообщает, что партизаны являются хозяевами положения в Альпах, в департаментах Эн, Дром, Ардеш, Канталь, Пюи-де-Дом, а это, естественно, ускоряет продвижение войск генералов Пэтча и Делаттра. Наконец, на востоке и на севере страны ширится активность наших сил, а то время как в Арденах, в Эно, в Брабанте бельгийские отряды Сопротивления тоже ведут неутомимую партизанскую войну. Можно предполагать, что противник, отброшенный к Сене, преследуемый вдоль Роны, атакуемый повсеместно на нашей земле, соберется с силами лишь у самой границы рейха. Это значит, что наша страна, каковы бы ни были нанесенные ей раны, получит довольно скоро возможность возродиться как нация.

При условии - что ею будут управлять, а это исключает существование какой-либо власти параллельно с моей. Железо накалилось. Я кую его. Утром 28 августа я вызываю к себе двадцать главных руководителей парижских партизан, чтобы познакомиться с ними, поздравить их и поставить в известность о том, что я намерен влить внутренние силы в ряды регулярной армии. Затем входят генеральные секретари, которые ясно дают понять, что ждут указаний только от меня и моих министров. Затем я принимаю членов Бюро Национального Совета Сопротивления. Эти люди находятся во власти двух чувств, которые я воспринимаю по-разному. Они гордятся тем, что совершили, - и тут я всецело на их стороне. А кое-кто питает тайные замыслы относительно руководства государством - и с этим я не могу примириться. Хотя народная демонстрация 26 августа окончательно выявила приоритет генерала де Голля, есть люди, которые еще лелеют план создания автономной власти, существующей параллельно с ним и не зависящей от него, намереваясь превратить Национальный Совет Сопротивления в постоянный орган, контролирующий действия правительства, поручить "КОМАК'у" руководство военными силами Сопротивления, выделив из рядов последних так называемую "патриотическую" милицию, которая будет действовать от имени "народа" в определенном смысле этого слова. Больше того, Совет уже принял "программу Национального Совета Сопротивления", где перечислены мероприятия, которые следует осуществить во всех областях, - программа эта предназначалась для того, чтобы непрерывно размахивать ею перед носом исполнительного органа.

Признавая и высоко оценивая ту роль, которую мои собеседники сыграли в борьбе, я нисколько, однако, не скрываю моих намерений относительно них. С той минуты, как Париж вырван из рук противника, Национальный Совет Сопротивления вписывается в славную летопись истории освобождения, но не имеет больше никаких оснований для существования в качестве действенного органа. Всю ответственность за дальнейшее принимает на себя правительство. Я, конечно, включу в его состав того или иного из членов Совета. Но в таком случае этим последним придется отказаться от всякой солидарности с каким-либо органом, кроме кабинета министров. Зато я предполагаю влить Совет в Консультативную ассамблею, которая прибудет из Алжира и должна быть расширена. Что касается внутренних сил, то они являются частью французской армии. По мере выхода их из подполья военное министерство будет брать на учет личный состав и оружие партизан. "КОМАК" должен прекратить свое существование. Общественный порядок будет поддерживаться полицией и жандармерией, которым в случае необходимости придут на помощь гарнизонные войска. Милиция больше не нужна. Она должна быть распущена. Я зачитываю моим собеседникам подписанный мною приказ о включении внутренних сил в регулярные войска; в соответствии с этим на генерала Кенига, военного губернатора, возлагается ответственность за проведение необходимых мероприятий в Париже.

Выслушав высказывания членов Бюро, - одни из них покоряются, другие страстно возражают, - я заканчиваю совещание. Вывод, к которому я пришел, заставляет меня предполагать, что кое-кто еще попытается сыграть на недопонимании или недоговоренности, чтобы сохранить в своем распоряжении как можно больше вооруженных людей, что придется еще прибегнуть к официальным мерам, преодолеть трения, обеспечить выполнение приказов, прежде чем, наконец, установится власть правительства. Я хочу, чтобы путь к этому был освобожден как можно скорее.

И этому отныне будут способствовать американцы. Генерал Эйзенхауэр наносит мне визит. Мы поздравляем друг друга со счастливым окончанием событий в Париже. Я не скрываю от него, однако, что мне была крайне неприятна позиция, занятая Джероу в тот момент, когда я, вступив в свою собственную столицу, хочу овладеть положением. Я довожу до сведения главнокомандующего, что по причинам, связанным с моральным состоянием населения, и, следовательно, в интересах установления настоящего порядка я еще на несколько дней оставлю в своем ведении 2-ю бронетанковую дивизию. Эйзенхауэр говорит, что намерен обосноваться со своей ставкой в Версале. Я одобряю его решение: мне кажется правильным, что он не хочет останавливаться в Париже, и разумным, что он решил устроиться вблизи от города. Мы прощаемся, и от имени французского правительства я выражаю этому великодушному и умному военачальнику союзников наше уважение, доверие и признательность. Вскоре после этого американцы, ни с кем не посоветовавшись, опубликовали коммюнике, согласно которому военное командование, в соответствии с достигнутой договоренностью, якобы передало французской администрации свои полномочия. Естественно, что никаких полномочий союзники не передавали, поскольку нельзя передать то, чем никогда не обладал и не пользовался. Но честолюбие президента, должно быть, предъявляло тут свои требования, тем более что в Соединенных Штатах начинается предвыборная кампания и что через полтора месяца всеобщее голосование будет решать судьбу Франклина Рузвельта.

С наступлением вечера я узнаю о последнем поступке маршала как "главы государства". Жюэн приносит мне письмо от адмирала Офана, бывшего министра Виши. К письму приложен меморандум, в котором адмирал ставит меня в известность о миссии, полученной им от маршала и формулированной в двух секретных документах. Первым из этих документов является так называемый "конституционный" акт от 27 сентября 1943, уполномочивающий коллегию из семи членов выполнять обязанности "главы государства" в случае, если маршал сам не сможет их выполнять. Второй, датированный 11 августа 1944, уполномочивает адмирала Офана "в случае необходимости вступить от имени маршала в контакт с генералом де Голлем, чтобы в момент освобождения территории страны избрать такой курс для французской политики, который помешал бы возникновению гражданской войны и примирил между собой все народы доброй воли". Если Офан не сможет с ним связаться, маршал "доверяет ему поступать так, как он сочтет наиболее целесообразным для интересов родины". Но только, добавляет он, "йри условии, что будет соблюден принцип законности, носителем которого я являюсь".

В своем письме адмирал сообщал мне, что 20 августа, узнав, что немцы увезли маршала, он тотчас попытался созвать "коллегию". Но двое из указанных ее членов - Вейган и Бутилье - оказались арестованными и содержатся в Германии; еще один Леон Ноэль, посол Франции, уже четыре года находящийся в рядах Сопротивления, - официально отказался принять участие в подобной комбинации; еще двое других - Порше, вице-председатель Государственного совета, и Гидель, ректор Парижского университета, - просто не приехали. Видя, что никто не явился, кроме него и Кау, генерального прокурора кассационного суда, Офан решил, что "коллегия" отжила свой век, не успев родиться, и что отныне он является "главным душеприказчиком законных полномочий маршала". Он просит меня их принять.

Этот демарш ничуть не удивил меня. Насколько мне известно, уже в начале августа маршал, с минуты на минуту ожидавший, что немцы заставят его уехать в Германию, вступил в контакт с руководителями Сопротивления. Анри Ингран, комиссар республики в Клермон-Ферране, довел до моего сведения, что 14 августа его посетил, по поручению маршала, капитан Олиоль. Маршал сообщал о готовности поручить свою особу охране внутренних сил и одновременно заявить о своем отказе от власти. Ингран ответил, что, если маршал сдастся ему, внутренние силы обеспечат его безопасность. Но Петен не довел до конца своего плана: по всей вероятности, ему помешали меры, принятые немцами, которые усилили наблюдение за ним перед отправкой в Бельфор и Зигмаринген. И вот теперь доверенное лицо маршала уведомляет меня, что хочет вести со мной официальные переговоры.

Какой конец! Какое признание! Так, значит, в момент крушения Виши Филипп Петен повернулся к Шарлю де Голлю. Вот чем кончилась эта отвратительная серия капитуляций, приведшая к тому, что под предлогом "спасения имущества" было принято рабство. Как неизмерима глубина падения, если к подобной политике прибегает на склоне лет военачальник, некогда покрывший себя славой! Читая документы, которые мне вручили от его имени, я чувствую, как лишний раз подтверждается то, в чем я был всегда уверен, и одновременно душу мне сжимает несказанная грусть. Господин маршал! Вы когда-то покрыли такой славой наше оружие, вы в свое время были моим начальником и служили мне примером - и к чему вы пришли?

Ну а что я могу ответить на это письмо? В данном случае чувства отступают перед государственными соображениями. Маршал говорит о гражданской войне. Если он подразумевает под этим резкое столкновение между двумя частями французского народа, то ничего подобного и не намечается. Дело в том, что ни один из его сторонников не выступает против моей власти. На освобожденной территории нет ни одного департамента, ни одного города, ни одной коммуны, ни одного чиновника, ни одного солдата, даже ни одного частного лица, которые пытались бы противостоять де Голлю из преданности Петену. Что касается репрессивных мер, которые отдельные отряды Сопротивления могли бы учинить по отношению к людям, подвергавшим их преследованиям в угоду противнику, то тут должны вмешаться соответствующие органы, не забывая, однако, о соблюдении справедливости. Здесь ни о чем нельзя договориться заранее.

А главное - основание, на которое ссылается Петен, предлагая вступить со мной в соглашение, как раз и делает такое соглашение невозможным. Правительство республики начисто отказывает ему в праве именовать себя носителем законной власти не только потому, что он в свое время принял отречение обезумевшего от страха парламента, но и потому, что он согласился отдать в рабство Францию, официально сотрудничал с захватчиками, приказывал сражаться против французских солдат и солдат союзников, боровшихся за освобождение, и в то же время не было такого дня, когда бы он разрешил стрелять по немцам. Больше того, ни в своем письме Офану, ни в прощальном слове, адресованном французам, Петен нигде не осуждает "перемирия", не призывает: "Вперед на врага!" Так вот: орган, утративший свою независимость, не может считаться законным французским правительством. Мы, французы, на протяжении истории пережили немало бед, теряли провинции, платили репарации, но никогда государство наше не мирилось с иностранным владычеством. Даже король из Бурже [124] , даже монархия, реставрированная в 1814 и в 1815, или правительство и ассамблея, заседавшие в Версале в 1871 году, не шли на поводу у иностранцев. Если Франция признает власть, которая наденет на нее ярмо, она лишится будущего.

124

Карл VII (1422-1461), король Франции.
– Прим. ред.