Военные рассказы и очерки

Впрочем, на верху насыпи туман как будто слабее.

По насыпи, размахивая руками, бежал китаец Син Бин-у.

— Велсынин! Никита Еголыч! Никита Еголыч!

Нет ответа из тумана. Пролетела какая-то птица и скрылась.

Китаец опять бежит по насыпи. Опять зовет Вершинина.

Наконец он слышит далекий голос:

— Китай? Син Бин-у?

— Я! Я!

— Спускайся.

Китаец скатывается по насыпи и бежит к низким кустарникам, откуда окликнул его Вершинин.

— Мотри-ка, мужики, китаец вернулся!

— Взаправду китаец!

— Незеласов не проскочил еще, Син Бин-у? — спросил Вершинин.

— Не плоскосил. Станция капитана Незеласова есть. Шибка блонепоезд свой гони-гони сюда, а его гони нетю.

— Чего?

— Его туман не пускайла. Его толопиться нельзя — его состава сналяда месайла…

— Задерживают, значит, составы со снарядами?

— Ага!

Партизаны обступают китайца, спускаются вместе с ним к подножию насыпи, и Миша-студент начинает объяснять — и самому себе и мужикам — слова китайца:

— В этом нет ничего удивительного, граждане! Полуобразованный человек тупее необразованного. Полуобразованному ничтожный технический факт, который он узнал, кажется неодолимым откровением. Да, машинист бронепоезда… как его фамилия?

— Никиполов его фамиль ести.

— Никифоров, говоря кратко, педант…

Вершинин останавливает Мишу:

— Гудит! Идет бронепоезд.

— Да что вы, Никита Егорыч, вам почудилось. Тишина. Сумерки опять же приближаются, а в сумерки его взять, бронепоезд то есть, легче.

— Почему — легче?

Миша и сам не знает почему. Вершинин, вздохнув, говорит:

— Надо бы к мосту на Мукленку держать мне направление, а, прямо сказать, трудно. Пушками я его могу задержать, да где они, пушки-то? Стыдобушка! Коней не могу собрать…

— По такой грязи, Никита Егорыч, никакой конь не потащит. Наша земля — жирная, оттого к ней барин и льнет.

Вершинин, сделав несколько шагов вдоль насыпи, остановился.

— Ни гула, ни стука, ни свиста. Не слыхать и не видать. Небось спит капитан Незеласов и об невесте думает… Васька, есть у тебя невеста?

— Нету, Никита Егорыч.

— А у тебя есть, Миша?

— Ну, конечно, есть.

— Тсс…

Все слушают.

— Нет, не слыхать. Что же делать, Никита Егорыч? Лес валить, загораживать путь?

— Обождь! Шестью семь — сорок семь. Опять соврал. Сколько шестью семь, Миша?

— Конечно, сорок два, — ответил, думая о своем, Миша. — Никита Егорыч, а ты напрасно не вслушиваешься в то, что утверждает китаец. В этом имеется большой смысл.

— Какой?

— Инструкция.

— Ну, и что она — инструкция?

— Его инстлукция верит есть, — вставил Син Бин-у.

— По железнодорожной инструкции для товаро-пассажирских поездов данного района, — объяснил Миша, — если на рельсах человек…

Син Бин-у сказал убежденно:

— Его поезда обязательно остановила. Шула, его помосника, мне тоже сказала: обязательно остановить нада!

Вершинин, помолчав, проговорил:

— Чудно как-то. Не верится.

— Твоя, Никита Еголыч, холосо стлеляла?

— Умею.

— Селовека на лельса легла. Масиниста голову паловоза высовывай. Его смотлеть нада, сто на лельса лежала. Его ты глаз стлеляй.

— А если бревна поперек рельсов? — спросил Вершинин.

— Размечет снарядами, рельсы повредит.

— Рельсы как-нибудь поправим.

А по тайге, среди гор, верстах в десяти — пятнадцати от того луга, на котором толковали партизаны, — медленно, в тумане, часто гудя, шел бронепоезд.

Машинист Никифоров и его помощник Шурка дымили папиросами. Машинист, часто поглядывая в смотровую щель, говорил:

— Ты, Шурка, дурак. Ты еще не обучен, а я, брат, на земле обучался. Земля, она, ох, учит!

— Обучение, Иван Семеныч, земельное тоже, выходит, по-разному.

— Молчи! Мой отец сто десятин имел да батраков… Потому наследство отняли большевики вне закона. А я закон чту больше бога. Что там, вдали?

Шура прилип к смотровой щели.

— Ну?

— Ничего нету, кроме тумана.

— Ты посматривай.

— Уж будьте покойны, господин машинист.

— Ласков ты нынче, шпана. Не нравится мне это.

— А я нонче со всеми ласков, господин машинист. Господину Обабу щенка подарил.

— Чего?

— Щенка обнаружил на перроне, когда бронепоезд уходил. Думаю — подарю-ка господину офицеру: авось, когда ваканция машиниста освободится, он меня вспомнит.

— Ну, ты не больно языком-то, балда!

— Слушаюсь.

Обаб принес в купе щенка — маленький сверточек слабого тела. Сверточек неуверенно переполз с широкой ладони прапорщика на кровать и заскулил.

— Зачем вам? — спросил Незеласов.

Обаб как-то по-своему ухмыльнулся.

— Живность. В деревне у нас — скотина. Я уезда Барнаульского.

— Зря… да напрасно, прапорщик.

— Чего?

— Кому здесь нужен ваш уезд?.. Вы… вот… прапорщик Обаб, да золотопогонник и… враг революции. Никаких.

— Ну? — жестко проговорил Обаб.

И, отплескивая чуть заметное наслаждение, полковник проговорил:

— Как таковой враг… революции… выходит, подлежит уничтожению. Уничтожению!

Обаб мутно посмотрел на свои колени, широкие и узловатые пальцы рук, напоминавшие сухие корни, и мутным, тягучим голосом проговорил:

— Ерунда. Мы их в лапшу искрошим!

На ходу в бронепоезде было изнурительно душно. Тело исходило потом, руки липли к стенам, скамейкам.

Мелькнул кусок стального неба, клочья изорванных, немощных листьев с кленов.

Тоскливо пищал щенок.

Незеласов ходил торопливо по вагонам и визгливо ругался. У солдат были вялые, длинные лица, и полковник брызгал словами:

— Молчать, гниды! Не разговаривать, молчать!..

Солдаты еще более выпячивали скулы и пугались своих воспаленных мыслей. Им при окриках полковника казалось, что кто-то, не признававший дисциплины, тихо скулит у пулеметов, орудий.