Военные рассказы и очерки
Шрифт:
Он показывает часы адъютанту.
— А теперь, поручик, возьмите принятую радиограмму в левую руку. Правая у вас будет свободна. До свидания!
Поручик Бушман стреляется. Полковник берет трехцветный флаг, бросает его на трупы офицеров, достает револьвер и говорит сам себе:
— Полковник Катин! Вам — последняя пуля. Слушаюсь!
И стреляется.
По рельсам через крепостные ворота медленно входит в крепость состав со снарядами. Опять туман клубится над морем.
Партизаны тащат снаряды к крепостным орудиям.
— Заряжай, артиллеристы! — слышится голос Вершинина.
А
Снизу на холм тяжело поднимается Вершинин.
Он останавливается перед телом Пеклеванова, снимает шапку. Миша-студент говорит, подавая ему депешу, продиктованную недавно полковником Катиным:
— Корабли интервентов приближаются, Никита Егорыч!
Васька Окорок подводит телеграфистов, которые, глядя на депешу, говорят:
— Такой радиотелеграммы мы не принимали!
— Наоборот, есть сообщение, что корабли интервентов, узнав о занятии крепости партизанами, повернули в море!
— Туман, Никита Егорыч, ничего не разберешь.
И Васька добавляет:
— Возле берега еще кое-что видно, Никита Егорыч. Гляди-ка, беженцы на катера грузятся. Прикажи пальнуть?
— А почему не пальнуть? Па…
Вершинин готов уже отдать команду, но вдруг, вспомнив, говорит Ваське:
— Нет. Пеклеванов не велел стрелять по беженцам. Пускай плывут! Беженец, брат, лучше любой вши панику разносит.
Он берет у Васьки бинокль.
Грузчики тащат снаряды к крепостным орудиям.
— Никита Егорыч, отстреляемся! Ты уж моим устам верь, Никита Егорыч.
— Верю. Твои уста, Васька, как раз те, которыми мед пьют. Приготовить орудия к бою!
— Орудия, к бою! Первое, второе…
— Третье, четвертое… — перебрасывается команда.
И под эту команду туманная полоса отодвигается от берега, освобождая порт.
Видны катера, которые везут беженцев в море, — и все.
Туман уходит. Горизонт чист.
И, вглядываясь в этот горизонт, партизаны ликуют:
— Ого! Ушли, Никита Егорыч!
— Никита Егорыч, а туман крейсера антервентов-то рассосал!
— Вижу, — говорит Вершинин, доставая платок. — Благодать, — говорит он с трудом пересохшими губами.
Бессмысленно-радостным взглядом он рассматривает платок, затем выпускает его из рук — и вытирает мокрый лоб рукавом.
— Благодать-то какая! Дайте все-таки, ребята, залп, в воздух, для радости!
Не звенели трамваи. Не звенела на панели толпа. Желтая и густая томила город жара: теплый туман; и такой здесь бывает. И, как камни сопок, неподвижно и хмуро стояли вокруг бухты дома.
В бухте, легко и свободно покачиваясь на зеленовато-синей воде, молчали суда «союзников».
В прихожей штаба тонко и разливчато пела канарейка, и где-то, как всегда, плакали.
Полный секретарь ревштаба, улыбаясь одной щекой, писал на скамейке, хотя столы были все свободны.
Тихо, возбужденно переговариваясь, пробежали четверо партизан. Запахло мокрой кожей, дегтем…
Секретарь ревштаба отыскивал печать, но с печатью уехал Вершинин; секретарь поднял чернильницу и хотел позвать кого-то…
Залп! Выстрел был
гулкий, огромный и тяжелый, потрясающий все тело.Вернулись партизаны:
— Антервенты, товарищ секретарь?
Секретарь положил телефонную трубку и сказал, смеясь:
— Не, это наши палят. Для радости.
— И верно! Повеселело на сердце сразу.
— А как же!
И секретарь стал доканчивать письмо: он писал жене, сообщая, что вроде враг разбит окончательно, что есть потери, но — война! и что Никита Егорыч, повторяя слово «благодать», которое ему в последнее время очень полюбилось, сказал, что, пожалуй, можно еще успеть вспахать и посеять озимые: «Благодать!»
— И верно, благодать!
— А что, товарищ секретарь ревштаба, верно — на послезавтра парад?
— Распоряжение имеется.
Вперемешку с рабочими шли мужики.
Проходили в широких плисовых шароварах и синих дабовых рубахах — приисковые. Были у них костлявые лица с серым, похожим на мох волосом. Блестели округленные, привыкшие к камню глаза.
Проходили длиннорукие, ниже колен — до икр, рыбаки с Зейских озер. Были на них штаны, сказывают, из налимьих шкур и длинные, густые, как весенние травы, пахнущие рыбами волосы…
И еще — шли закаленным каменным шагом пастухи с хребта Сихотэ-Алинь с китаеподобными узкоглазыми лицами и с длинноствольными прадедовскими винтовками.
Еще — тонкогубые с реки Хора, грудастые, привыкшие к морским ветрам, задыхающиеся в тростниках материка рыбаки с залива святой Ольги…
И еще, и еще — равнинные темнолицые крестьяне с одинаковым, ровным, как у усталого стада, шагом…
На автомобиле впереди ехал Вершинин с женой. Горело у жены сильное и большое тело, завернутое в яркие ткани. Кровянились потрескавшиеся губы, и выпячивался сквозь платье крепкий живот. Сидели они неподвижно, не оглядываясь по сторонам, и только шевелил платье такой же, как и в сопках, тугой, пахнущий морем, камнями и морскими травами ветер.
На тумбе, прислонившись к фонарному столбу и водя карандашом в маленькой записной книжке, стоял американский корреспондент. Был он чистый и гладкий, быстро, по-мышиному, оглядывающий манифестацию.
А напротив, через улицу, стоял тщедушный солдатик в шинели, похожей на больничный халат, в голубых обмотках и английских бутсах. Смотрел он на американца поверх проходивших людей и пытался удержать американца в памяти. Но был тот гладок, скользок и неуловим, как рыба в воде, и это раздражало солдатика — он был поэт, и ему страстно хотелось запомнить все удивительное и высокое, что произошло в эти дни.
1921–1956
ПОДКОВА
Перемеченные огнем снарядов — красные, кроваво-красные и тяжелые, — низко обламывались облака над городом. Невнятные гулы шли по деревянным тротуарам: между досок их — мокрая, седая осенняя трава. Люди в узких деревянных щелях домов; слышен шепот:
— Через Сусловицу перешли…
— Сначала коммуну бить… начнут…
— Говорят, всех прощают, только масштабы их признавай…