Военные рассказы и очерки

В купе Вершинин, Васька и еще несколько партизан играют в карты, в «носы». Выиграл Васька.

— А ну, подставляй нос, Никита Егорыч.

— Ой, испугал! — смеется нехотя Вершинин. Бронепоезд засвистел, остановился.

Песня прервалась.

— Что там? Кто? — спрашивает Вершинин.

Вбегает Миша.

— Нарочный, Никита Егорыч, от Пеклеванова. Восстание — вовсю…

Вершинин закрывает глаза.

— Опоздали?!

— Ревком, товарищи, имея задачей…

— Знаем!..

— Буде… Сам орать хочу!.,

Салавей, салавей, пташечка, Канареючка!..

На койке — Вершинин; дышит глубоко и мерно, лишь внутри горит — от дыхания его тяжело в купе, хоть двери и настежь. Земляной воздух, тяжелый, мужицкий.

— Миша! Студент! Шурка! Вы — кто? Машинисты составов со снарядами? Слушайте. Либо мы через пять часов — живы, либо всем нам — конец! Так неужели ж не покажем? Пускай паровозы — в куски, но чтоб довезти. Хватай по дороге уголь, дрова, разваливай дома, но чтоб быть в городе! Страну спасаем, поняли?

— Мы понимаем, Никита Егорыч.

— Доставить!

— И всем составам идти в линию, как к причастью.

— Ха-ха!

— Смеяться будем в городе, в крепости.

Эх, шарабан мой, американка… Табак скурился, Правитель скрылся…

За дверями кто-то плачет пьяно:

— Китайца-то… сволочи, Син Бин-у — убили… Я им за китайца пятерым брюхо вспорю, за китайца… Сволочи…

— Ну их к… Собаки…

— Я их… за китайца-то!..

Вершинин выглянул: лисолицый старикашка причитает. Никогда он особенной любви к Син Бин-у не чувствовал, а тут вдруг всплыло. Да, многое всплывает в эту ночь. Какой лукавый, какой нежный взгляд из-под полуопущенных теплых ресниц!

— О-о-о! Иой!

— Сенька, Степка!.. Кикимора-а!..

— Ну!.. Сказку!

Рев жирный у этих людей, — они в стальных одеждах, радуются им, что ли, гнутся стальные листья, содрогается огромный паровоз, и тьма масляным гулом расползается:

— У-о-у-а… У-у-у!..

Бронепоезд 14–69!

— Вся линия знает, город знает, вся Россия… На Байкале небось и на Оби — знают теперь наш бронепоезд.

— Ага!..

Пулеметные ленты на полу. Патроны — как зерна, и на пулеметах сушатся партизанские штаны. На дулах засохшая кровь, похожая на истлевший бордовый шелк.

— А то раз по туркестанским землям персидский шах путешествовал, и встречается ему английская королева…

— Ишь, сука!

— Не мешай.

Слушают все жадно. Мало им, что сами сказку свершают, нет, подавай еще!

Станция. Прохладный ветер дует по перрону от бронепоезда. Луна невелика, к тому же прикрыта облаками, и лучи ее никак не могут пробить насквозь облака, и оттого на станции сумрачно, вязко, как-то печально. В разбитых рамах жужжат мухи, в пустом буфете холодно, гулко, а вся площадь перед станцией — в кострах. За кострами на выжженных улицах — палатки незнакомого вида. О, японцы!

— Переговоры хочет, Никита Егорыч.

— Давай сюда его.

Японский офицер вышел из тьмы и ровной, чужой походкой подошел к бронепоезду. Чувствовалась за ним чужая, спрятавшаяся в темноте сила, и потому, должно быть, было весело, холодновато и страшновато.

Вершинин пошел навстречу.

Быстро и ловко протянул офицер руку и сказал по-русски, нарочно коверкая слова:

— Мий — нитралитеты!..

И, повышая голос, заговорил звонко и повелительно по-японски. Было у него в голосе презрение и какая-то непонятная скука.

И сказал Вершинин:

— Нитралитет — это ладно, а только много вас?

— Двасать тысись… — сказал японец.

— А нас — мильен, сволочь ты! — сказал ему Васька Окорок, показывая почему-то на свою рану.

— Обожди, Васька, не торопись, — проговорил Вершинин и, повернувшись к японцу, сказал: — Мы ваши двадцать тысяч не потрогаем, а только есть среди вас ротмистр Рыбаков, вы его нам выдайте. Иначе нейтралитет кончен. Как?

— Нетю Рыбаков, — ответил японец.

— Это — ваша воля. Нету, ну нету. И нейтралитета, значит, нету.

— Нетю. Нас двасать тысисв, да!

Японец, круто повернувшись по-военному, весь какой-то ненужный и чужой, ушел.

Вершинин, тоже круто повернувшись, повторил слова Васьки:

— А нас — мильен, сволочь ты.

И в ладонь свою зло плюнул.

— Еще руку трясет, стерва!

— Одно остается: повесить их всех!

— Хватануть из всех наших пушек!

Голоса партизан поднимались:

— Приказывай атаку, Никита Егорыч!

— Пали!

Вдруг Вершинин, весь замирая от восторга, указал в конец перрона:

— Узнаёте?

— Рыбаков?!

— Отдали ротмистра!

— Никита Егорыч, — слышалось в конце перрона, — карателя ведем!

— Ну, поговорим. Э, обожди!

Плачущего, с девичьим розовым личиком, вели офицера. Плакал он тоже по-девичьи — глазами и губами.

Хромой, с пустым грязным мешком, перекинутым через руку, мужик подошел к офицеру и свободной рукой ударил его в переносицу:

— Не ной!..

Тогда конвойный, точно вспомнив что-то, размахнулся и, подскочив, как на ученье, всадил штык офицеру между лопаток.

Станция.

Желтый фонарь, желтые лица и черная земля.

Ночь.

— Мы — нейтлалитетны.

— Верю. Отправляйтесь-ка вы лучше всего к себе на острова.

— Пликаз микадо.

— Тоже правильно! Прощенья просим, торопимся.

— Прощайте, господин командующий, — ответил японский офицер, улыбаясь какой-то странной, жалобной улыбкой.

«Чего это он? Неужели мы их так пуганули? Даже и самому не верится. Нет, он просто хворый», — подумал Вершинин, идя в канцелярию бронепоезда.

Толстому писарю он сказал:

— Запиши!..

Был пьян писарь и не понял; да и кто поймет?

— Чего?

Вершинин постоял, подумал. Нужно что-то сделать, кому-то сказать что-то…

— Запиши… — проговорил он с усилием.

И пьяный писарь толстым, как он сам, почерком начал:

— «Приказ. По постановлению…»

— Не надо приказа! Запиши: «Раз дали слово — через пять часов — сами через свой труп перешагнем, а в городе будем! Ты только подержись, Илья Герасимыч!» Верно?