Воевода

— Ты сам-то как думаешь, Алёша?

— Я думал прежде всего о тебе, братец, как твои шаги оценит государь. Ведь ты через край своих полномочий переступил. Я-то тебя понял. По моему мнению, ты молодцом поступил. Однако же и с царём моё мнение не разошлось. Поостыв, он сказал главе Разрядного приказа: «Сей Адаш из молодых да ранний. Ты его к воеводству определяй. Тысяцким видеть его хочу».

— Эко размахнулся от щедрости, — вздохнул Даниил, испугавшись такой чести. — Да мне и в стряпчих хорошо.

Алексей весело засмеялся, хлопнул брата по плечу.

— А ты не пугайся этакой чести, Данилушка. Сия ноша тебе посильна. И помни: как Шиг-Алея выпроводят из Казани живым, так тебе будет дел по горло.

— Спасибо, утешил, братец. А я в Москве хочу служить в стряпчих. С сынком мне трудно будет расстаться.

— И я бы на твоём месте к тому стремился. Да планида твоя такова. Дух воеводский в тебе над всем властвует. Вот так-то. Да, чуть не забыл: боярин Дмитрий и о твоём побратиме замолвил слово. И царь милость проявил. Отныне он стряпчий и с жалованьем.

— Вот славно! — обрадовался Даниил. — Разумный парень Ивашка. Ему волю дай, и он горы свернёт. Сегодня же порадую его. Теперь идём к трапезе. Поди, заждались нас... — И братья покинули светёлку.

Прошло чуть больше трёх месяцев, и пророчества Даниила сбылись. Царь Шиг-Алей вынужден был снова бежать из Казани от захмелевших от жажды разбоя казанских ордынцев. Но бежать Шиг-Алею было больше некуда, как только в Москву, и он вновь явился на поклон к царю Ивану Четвёртому. Государь, вразумлённый духовным отцом священником Сильвестром и словом воеводы и князя Михаила Воротынского, сменил гнев на милость и разрешил Шиг-Алею поселиться в новом Казанском подворье, выстроенном в Китай-городе.

— Ты, государь-батюшка, правильно поступаешь, давая приют Шиг-Алею, — говорил Михаил Воротынский. — Сие действо нам руки развяжет, и мы теперь будем воевать не против дружественного нам царя, а против враждебной Руси Казанской орды.

— Вот напросились сами, чтобы я развязал вам руки. Развязываю. Даю вам волю обложить орду. Потому начинайте. А спрос будет с вас велик и жесток, — закончил царь, сверкая молодым огненным взором.

Алексей Адашев потом поделился впечатлениями об «огненных взорах» Ивана Грозного, кои довелось ему созерцать в благодатные годы жизни Русского государства и самого его деспота.

После этой беседы царя с приближёнными в жизни Даниила Адашева наступила череда перемен. Он ещё полюбовался некоторое время на сына Тарха. Тот в заботливых руках бабушек и матушки Глафиры подрастал быстро. Имя своё оправдывал, был беспокойный, взволнованный. Покой приходил к нему только во время сна, а так не было с ним сладу. Подай ему пламенеющий уголь на глиняной плошке, он и им играть будет. Во всём бесстрашный и непоседливый, с улыбкой на лице, с большими карими глазами, Тарх задавал хлопот всем. Даниил, поди, и любил сына за то, что у него такая кипучая натура. Думал с умилением Даниил, что Тарх и повзрослев останется таким же кипучим. Супруге он говорил:

— Сынок у нас, Глаша, загляденье. Не иначе как воеводой будет.

— Мне и одного воеводы вдосталь. Вот приснился мне сон, будто ты опять в поход собрался.

Даниил видел, что Глафира любит его всем сердцем. И её чувства передавались ему, хотя и малыми дозами. После рождения Тарха Даниил обрёл чувство благодарности к Глаше за то, что принесла сына. Когда она нянчила Тарха, он проникался к ней нежностью за то, что она души не чаяла в сыне. Потом Даниил увидел, что Глаша красива, к тому же после родов её красота расцвела, набрала силу. И однажды, когда они лежали в постели, он сказал ей первые слова, в которых обозначились его чувства:

— Ты мне люба, Глаша. Я даже не заметил, как ты вошла в моё сердце...

Глафира, однако, пошутила:

— Как матушка говорила мне: стерпится — слюбится. — И добавила: — И ты мне люб, батюшка Тарха.

Даниил в эти минуты подумал о Катюше, но как-то отрешённо и смиренно: «Так Богу было угодно, чтобы мы потеряли друг друга». И удивился, вспомнив, как Катя, хотя и любила его, но всё время жила с мыслью о том, что им не быть семеюшками. «Экие странности в жизни случаются», — решил он и потянулся к Глаше, которая была рядом и имя которой было «Богом данная жена». Молодое человеческое естество давало себя знать, и им обоим, кроме ласковых слов, нужна была ещё и телесная близость, в которой Даниил и Глаша умели сгорать, забывая обо всём на свете.

Мир и тишина в доме Адашевых царили в эту зиму до самого Рождества Христова. Трое мужей Адашевых исправно ходили на службу в Кремль. Женщины хозяйство вели, Тарха растили, Анну, дочь Алексея и Анастасии, грамоте учили, рукоделием занимались. После Рождества Христова Даниил и Глаша вдруг оказались посаженными отцом и матерью на свадьбе Ивана Пономаря и Дарьи Головлевой. Она жила неподалёку, на Никитской улице, с матерью-вдовой Серафимой. Отец у Даши был приставом и погиб во время пожара сорок седьмого года, пытаясь потушить огонь близ пороховой башни в Китай-городе. Царь не забыл подвига пристава и назначил семье денежную дачу [21] на прокорм. Дом у Головлевых был небольшой, но Ивану там нашлось место ещё до свадьбы. Он поселился примаком у будущей тёщи и был тем доволен, бывший монастырский послушник, теперь же стряпчий Разрядного приказа. Когда Даниил впервые появился в доме Головлевых, Иван обнял Серафиму за плечи, подвёл к Даниилу.

21

Дача — жалованье, содержание.

— Матушка, посмотри, как я земно поклонюсь своему благодетелю и побратиму. — И он впрямь низко поклонился Даниилу.

— Ты у меня поклоном не отделаешься. Вот как явится на свет у нас доченька, будешь её крестным отцом.

— Славно, брат, славно. Спасибо за такую честь. — Иван был весел, улыбался во весь рот, а выпрямившись, подпирал матицу на потолке.

Вышла из боковушки Даша. Она была по плечо Ивану, тоненькая, белокурая, голубоглазая, вся светлая, словно праздничная свеча.

— Даша, вот наши посажённые отец и мать, поклонись им.

Даша с улыбкой поклонилась. Глаза её стрельнули в Ивана.

— Он у нас всем велит кланяться.

— Этому его в монастыре научили, — заметила Глафира.

Иван ещё ходил в женихах, но вёл себя в доме Головлевых по-хозяйски. А мать и дочь были во всём покорны ему. Даниил и Глаша пришли с тем, чтобы ускорить вхождение Ивана в новую семью.

— Як тебе по делу, матушка Серафима, — сказал Даниил.

— Слушаю, сынок, — ответила она.

— Поторопись с венчанием этих голубков. Ежели можете, то в Святочную неделю их и обвенчаем.

— Хотели они на Красную горку, — отозвалась Серафима.

— Боюсь я, дела уведут нас с Ваней из Москвы к тем дням.

— Как уж они решат, а я их благословлю.

— А мы согласны хоть завтра, — ответили дружно Иван и Даша.

Иван подошёл к Даниилу поближе, спросил тихо:

— Ив какие края нам идти?

— Того не ведаю, Ванюша. В день отъезда и скажут.