Воин Доброй Удачи

Вся троица застывает. Поквас ожидает, что Галиан со смехом отвергнет обвинение, но тот молчит. При виде борьбы ужаса с наглостью в его взгляде в душе Мимары даже шевельнулась жалость.

Отныне шутить он будет воровато. Из страха.

Из всех Шкуродеров больше всего поражен Клирик, чьи прегрешения столь глубоко в него въелись, что на него страшно глядеть. Он являет из себя невозможную фигуру, нагромождение чудовищных искажений, его ангельская красота смазана уродством колдовства, стерта веками цинизма.

Но ужасает сильнее все же Капитан. Она видит сияющую белизну двух хор из-под лохмотьев и кольчуги, отчего закоснелость в его прегрешениях делается лишь контрастнее. Короста убийств, напластования жертв покрывают его с головы до ног. Глаза дымятся жестокостью.

Он дает сигнал к выступлению, после чего Око вдруг закрывается. Грехи словно всасываются внутрь, как языки пламени в обугленные сучья. Справедливость и преступления делаются вновь незримыми.

Били ее множество раз. Избиения становились конечным ритуалом бесконечной череды унизительных и мелких церемоний, из которых состояла жизнь в борделе. Еще девочкой она усвоила, что некоторые мужчины способны достичь вершины возбуждения, лишь предавшись ярости, лишь в чужом унижении. И тогда же, в детстве, научилась покидать свое тело, не закрывая при этом глаз. Не испивая чашу до дна. Тело ее при этом рыдало, стонало, исходило криком, но она, оставаясь при этом на виду, укрывалась внутри, выжидая, когда буря пронесется сверху. Всегда оставляя глоток.

И переживала поругание позже, когда возвращалась в свое рыдающее, свернувшееся калачиком тело.

«Хитрая маленькая щелка, – как-то сказал ей Аббарассал, первый ее владелец. – Таких боятся. Потому что не знаешь, чего от вас ждать… Прячетесь и выжидаете удобного случая… хотя сами не знаете, какого! Неубранного ножа. Острого осколка стекла. Неосмотрительно открытого горла. Своими глазами такое видел. А вы и сами не знаете, чего творите. Просто наносите удар, впрыскиваете свой яд – и вот свободного человека как не бывало». Тут он рассмеялся, словно из-за какого-то потешного воспоминания. «Поэтому другие бы тебя посадили на цепь или утопили бы во дворе в назидание прочим. И чтобы избавиться от лишнего беспокойства. Но я – я вижу в тебе золотое дно, крошка. Крутым мужчинам не доставит никакого удовольствия ломать уже сломленное. А таких, как ты, можно ломать хоть тысячу раз, а потом еще столько же!»

Через пять лет его тело обнаружили в сливном канале за посудомойней. По-видимому, самому Аббарасалу хватило и раза, чтобы сломаться.

Анасуримбор Мимару избивали часто, поэтому ей не впервой чувствовать холодную решимость, онемение души, чурающейся собственных острых краев. Как и побуждение встать и перед всей этой глазеющей компанией подойти прямиком к Капитану, сверлящему ее взглядом.

– Я ему все расскажу. И он тебя проклянет.

Внутренне она даже усмехается, говоря такое тому, кто проклят уже давно на веки вечные.

Интересно, каким он был в юности? Трудно себе представить, что он, как и все айнонийцы, возлежал на хетеширах – длившихся всю ночь возлияниях вперемешку с блеванием, столь популярных у айнонийской знати. Что он строил козни с теми, кто уже потерял способность самостоятельно перемещаться, разъевшись до безобразия, что он скрывал выражение своего лица фарфоровой маской во время переговоров или белил лицо, отправляясь сражаться. Высокий Айнон был страной побрякушек и духов, где мужчины состязались в красноречии и джнанийском остроумии. Где споры о количестве пуговиц могли привести к дуэли до смертельного исхода.

И вот он стоит тут, лорд Косотер, не менее свирепый, чем катнармийский дикарь, неколебимее кремня. Череду лишений, из которых состоит жизнь скальперов, он переносит лучше прочих Шкуродеров, словно родился на Тропе. Трудно себе представить человека менее подходящего для истощающей пантомимы, которой была жизни в Каритасале. Шелк, верно, порвался бы от одного прикосновения к его шкуре.

– Сама обрекаешь себя, – бросает он, почти не глядя на Мимару.

– Это почему?

Теперь он пригвождает ее своим взглядом к месту.

– Если ты права, мне ничего другого не остается, кроме как убить тебя.

Вероятно, она слишком измождена, чтобы по-настоящему испугаться, или слишком его презирает. Однако если ее улыбка и вызывает его удивление, вида Капитан не показывает.

– Думаешь, он не разглядит твоего предательства? – спрашивает она, прибегнув к тону, очень хорошо известному матери и чародею. – Думаешь, он не увидит этих самых твоих слов, когда ты преклонишь перед ним колени?

– Он увидит. Но ты не знаешь его так, как знаю я.

– То есть тебе он известен лучше?

– Между домашним очагом и полем боя огромная разница, девушка. Твой отчим и мой пророк – совершенно разные люди, уверяю тебя.

– Слова твои звучат очень уверенно.

Он окружен какой-то неподвижной аурой. Шагая с ним рядом и обмениваясь негромкими репликами, она не может избавиться от ощущения потери: этой душой движут лишь ненависть и ярость, без них она недвижна вовсе.

– В семи переходах от Аттремпа мы разгромили нумейнерийский монастырь староверов. Нас была только горстка – основные силы моих родичей двигались южнее. И все же он нашел время, чтобы проверить эффективность наших карательных усилий. Длиннобородые глупцы считали, что истинно веруют. Мы показали им истинное рвение в вере – заудунианское. Но твой отчим желал, чтобы мы сделали этот урок убедительнее, чтобы он дошел до самых тупых в Се Тидонне. Поэтому мы согнали всех монахов, оставшихся в живых после казни, и выкололи им глаза. А потом назвали Щупальцами, как их именуют и по сей день.

Договорив, он даже не поворачивается, чтобы посмотреть, какое воздействие оказали его слова. Именно это безразличие и делает разговор с ним таким невозможным, нарушение множества неписаных правил человеческого общения. Хотя он безжалостно прям, но все время поражает Мимару.

– Значит, по твоему мнению, я должна страшиться жестокости отчима?

Тут ей удается выдавить из себя смешок.

Капитан обводит взглядом ближайшие окрестности, после чего снисходит и до нее, прикидывая внутренне, что перевесит – не стоит ли избавиться от нее вопреки неким неясным обещаниям.

– Кроме того, – добавляет она, стараясь зарядить свой взгляд не израсходованным еще запасом ненависти, а потом отводит его, словно потеряв интерес к предмету разговора., – не стоит упускать из виду мою мать. Если она спалила половину города, мстя за меня, как ты думаешь, что она сделает с тобой?

День за днем они шли по мертвой земле, где сыновей убили, прежде чем они смогли стать отцами, а дочерей уничтожили до того, как их лоно созрело для семени. По земле, где было уничтожено само рождение. И она скорбит об этом.

Скорбит и об утраченной наивности, о девочке, которой надо стать ведьмой не ради знания, а чтобы лучше отомстить миру. Чтобы больнее уязвить мать, которую она не может простить.

Скорбит обо всех, кто пал в пути. Шкуродерах и Ущербах. Шепотом молится Ятвер, хотя и знает, что богине противны воюющие, способные только брать. Молится за Киампаса, за гиганта Оксвору. Оплакивает даже Сому, юношу, которого она не успела совсем узнать, когда его убили не из алчности или злобы, а просто за то, как он выглядел.