Воин в поле одинокий

«В мире веса и меры…»

В мире веса и меры, Пейзаж пробивая насквозь, Будто ящик фанерный — Неверно подобранный гвоздь, Отражением в луже Расплёскиваясь по весне, Холодея снаружи, Сгорая дотла в глубине, Умирая и снова Вьюнком прорастая в меже Огорода чужого, Засеянного уже — Сквозь разрывы мгновений, Сквозь глаза застилающий дым, Словно из окруженья, Прорываюсь к своим.

«А мне говорили: уйдёт любовь…»

Когда уходит любовь — начинается блюз. Из песни

А мне говорили: уйдёт любовь И сразу начнётся блюз. Когда навсегда уходит любовь, Тогда начинается блюз. И я рифмовала с любовью — кровь, И с трусом — пиковый туз. И вот она, наконец, ушла, А может быть — умерла. Не оборачиваясь, ушла И где-нибудь умерла. Я вроде бы слышала всплеск весла — Такие вот, брат, дела. И я напряжённо слушаю ночь, И в ней — чужие шаги. Слушаю, как замирает ночь, Вбирая в себя шаги. И стрелки, пытаясь вырваться прочь, Описывают круги. На крыше соседнего дома куст Поймал ветвями луну. Чёрный и тихий, как невод, куст Из неба тянет луну. А я всё пытаюсь услышать блюз, Но слышу лишь тишину.

«Скажи, куда мне спрятаться, скажи…»

Скажи, куда мне спрятаться, скажи, От жалости слепой куда мне деться? Пролётами цепляются за сердце Стекающие с лифта этажи. И тянутся канаты, провода (Мгновение — и полутоном выше) Туда, где голубям не жить под крышей И ласточкам не выстроить гнезда, Где ты меня давным-давно не ждёшь, Где скомкано пространство в снятых шторах… По лестнице — шаги, у двери — шорох, И им в ответ — озябших стёкол дрожь. Где паучок безвременья соткал Из памяти и тонкой светотени Раскидистую сеть для отраженья, Немеркнущего в глубине зеркал. Где контуры портрета на стене Ещё видны в неверном лунном свете, И наши неродившиеся дети Спокойно улыбаются во сне.

«Ливень кончился разом, истратив себя до предела…»

…Сначала перестанет цвести гречиха

и исчезнут пчёлы.

Из предсказаний Ванги

Ливень кончился разом, истратив себя до предела, И, как будто избыв непонятную людям вину, Расправляются ветви, вздыхая легко и несмело, И тяжёлые капли расплёскивают тишину. И уже электричка шумит на лесном перегоне, И синица звенит, словно мир, где ни горя, ни — зла, Безмятежно круглится в натруженных Божьих ладонях. И гречиха цветёт. И кружится над нею пчела.

«Бредут в ночи, дорог не разбирая…»

Бредут в ночи, дорог не разбирая, Кружат, своих не ведая путей, Слепые миражи земного рая — Больших идей и маленьких затей, Сквозь вечный марш уценки и усушки, Где лай собак страшней, чем волчий вой, Где пролетарий над гнездом кукушки Похмельною качает головой. Сквозь песню, где баян доносит тихо Кому — неважно… Колкий звёздный жмых, Любимый город, дремлющее лихо, Мерцающая речь глухонемых, Насущный хлеб, чуть влажный на изломе, Обломки кирпичей, осколки слов — Смешалось всё, как в чьём не помню доме, В сияющей бездомности миров, Рождений и смертей, летящих мимо, В беззвучном вопле обречённых «Я»… И лёгкость бытия невыносима, И неподъёмен груз небытия.

Осенний романс

Рассеянный свет — сизовато-рябой, голубиный, И возле метро, где похмельный сырой неуют Обшарпанный дядька вздыхает о гроздьях рябины, Что бьются в окно и полночи уснуть не дают. И голос — не ах, и ненужный надрыв приблатнённый, А правду сказать — и слова-то банальны вполне… Откуда ж тогда эти проблески в памяти сонной, Откуда тогда эта тонкая дрожь по спине? Откуда оно — эти комья невысохшей глины, Вода в колеях, сероватый негреющий свет? Откуда я шла с этой песней о гроздьях рябины, С невнятной тоскою о доме, которого нет? И что там блестело и в горло впивалось осколком? С какого пожара по ветру летела зола? Куда я спешила, куда я разбитым просёлком В телеге тряслась, безнадёжным этапом брела? Кому — за порог, а кому-то и ласточка в сени Несёт не войну, а весну на точёном крыле… Куда ж я теперь бесконечной дорогой осенней Всё дальше иду по своей сиротливой земле?

«Полковник, я больше не жду известий…»

Полковнику никто не пишет.

Г. Г. Маркес

Полковник, я больше не жду известий. Стоя на мосту через Лету, Я подбрасываю монету — Решка который раз. Конница с ходу берёт предместье, Ночь ползёт, размыкая звенья. Жизнь как выход из окруженья — Это, увы, про нас. Право же, что-то вокруг неладно: Как-то зябко и очень сыро, Шифры раскрыты, на карте — дыры, В метеосводках — бред. Враги ленивы, друзья прохладны, Тех и других вспоминаю редко, Память — словно бы рейд в разведку, В мир, которого нет. Вчера весь вечер я жгла бумаги: Письма, которые не написала. Сон полустанков, печаль вокзала — В печку за томом том. Возможно, мне не хватило отваги, Возможно — времени или силы… (Судью и весь трибунал — на мыло!) А впрочем, я не о том. Послушайте, мой расстрел затянулся: Кто из наряда больной, кто — пьяный, Ружья сломаны постоянно, Порох не подвезли, Писарь вовремя не проснулся… Пора уже дело брать в свои руки: Маятник страха и смертной скуки Выбить коротким «Пли!». Наши победы немного значат, Даже если дорого стоят, Выжить, прославиться — всё пустое. Лишь в пораженье — шанс. «Месяц светит, котёнок плачет», Вечность падает в глубь мгновенья, Ветер никак не стихает, и тени Отплясывают брейк-данс.

«На горбатом мосту лишь асфальт да чугун…»

На горбатом мосту лишь асфальт да чугун, Над мостом — проводов непонятный колтун. Под горбатым мостом — всё бетон да гранит. Воздух, скрученный эхом, гудит и звенит. Только нежить-шишига [4] живёт — не живёт, Чешет тощею лапкой мохнатый живот, Утирает слезинку облезлым хвостом — Под горбатым мостом, под горбатым мостом. Будь ты крут и удачлив, а всё ж без креста Не ходи лунной полночью мимо моста: Скрипнет ветка сухая, вздохнут камыши, В голове зазвучит: «Эй, мужик, попляши!» И погаснет фонарь у тебя на пути, И не сможешь стоять, и не сможешь уйти… Тихо щёлкнут костяшки невидимых счёт — И закружит прозрачных теней хоровод. И пойдёшь ты плясать, сам не ведая где… Всплеск — и только круги побегут по воде. И ещё раз чуть слышно вздохнут камыши, Вновь — бетон да гранит, и вокруг — ни души.

4

Нечистый дух, водяная чертовка.

«Я на выход брела бесконечно-чужим коридором…»

…Коридоры кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет. В. Высоцкий

Я на выход брела бесконечно-чужим коридором — Коммунальным, больничным — то гулким, то вязко-глухим Сквозь тягучую ругань и взгляды с невнятным укором, Запах кухни и хлорки, табачный слоящийся дым. Было много дверей. Окна тоже, мне кажется, были. Кто-то громко кричал, кто-то молча вставал на пути. Что-то лязгало, хлопало, билось средь сора и пыли, Что-то жгло и болело, цеплялось, мешало идти. Что-то было неправильно, что-то в раскладе нечисто — Вроде всё на местах, только самого нужного — нет… Родилась бы мальчишкой — ей-богу, пошла б в машинисты, Чтоб всю жизнь выводить поезда из тоннелей на свет.

Москва

Я прощу тебе даже толстые пальцы в перстнях, поруганный Новгород, обескровленный Псков, даже сытую наглость кухарки, дорвавшейся до, торопливое чавканье во время чумы, даже все твои «псевдо» — традиции и авангард, душность посконную, потный гламур — за щемящую кротость в названиях станций метро, бесприютность дыхания, пережившего плоть, и за то, что церквушка, впаянная в асфальт, капелькой времени всё же стекает в вечность.

«Мне снилось, что всё — так, как надо…»

Мне снилось, что всё — так, как надо: Что вместо маразма — склероз, Что летом — теплынь и отрада. Зимою — бодрящий мороз. И жизнь без единой помарки — Полнейший улёт и привет, Все дарят при входе подарки, И гасят при выходе свет. Детей не кусают собаки, Украсился клумбой пустырь, Раскаявшиеся маньяки Гурьбою идут в монастырь. Слышны колокольные звоны, Повсюду — тепло и уют… На крышах танцуют вороны И бодрые песни поют.