Воинский эшелон

Я вспомнил время, когда улыбался при этом слове и морщился, будто жевал клюкву. В школе, в седьмом классе, когда кончился урок, наша химичка, она же «классная ведьма» (это мы ее так прозвали за странную, торчащую во все стороны прическу) не отпустила нас на перемену, а гулко постучала своим железным пальчиком по столу, чтоб утихомирить нас, и, выждав относительную тишину, сказала:

— Вы уже в седьмом классе, Взрослые люди, перестань, Шмаков, я все вижу. А поэтому вам надо вступить в комсомол… Берите тетрадки, аккуратно вырвите листок из серединки… Так… А теперь пишите… «В комитет комсомола школы, Заявление. Я, Шмаков Виктор, прошу принять меня в ряды ВЛКСМ. Вступая в комсомол, я буду стремиться быть в первых рядах строителей коммунизма…»

Кто-то пискнул в тишине: «А если не буду?» — и химичка до конца перемены допытывалась, кто это пищал. Так мы остались без перемены и всем хором вступили в комсомол.

Потом мы выбирали классного комсорга. Наша химичка, строго высунув острый носик из-под пухового платка, заложив руки за спину и сурово сжав тонкие губы, стояла за нашими спинами, опершись о стенку, и время от времени вопрошала:

— Ну?

Бледный председатель собрания, не помню уж, кто тогда был, переступал с ноги на ногу и повторял вслед за ней:

— Ну?.. Ну?.. Какие кандидатуры?

Предложений не поступало. Тогда химичка, тяжко вздохнув, оттолкнулась от стенки и сказала:

— Выбирайте Михалева! Он отличник, да и вообще…

Что Михалев вообще, она не сказала, но, видно, за этим подразумевалось, что зубрила Михалев единственный по своим данным человек, способный руководить таким стадом, как наш класс.

Голосовали единодушно. И вот с тех пор, когда произносилось слово «комсорг», я морщился. Да и весь класс тоже. Считалось, что стать комсоргом — величайшее стихийное бедствие, спасти от которого может только срочно полученная двойка по химии или четверка по поведению. Поэтому каждый раз перед выборами класс наш походил на пиратский корабль. Один Михалев, которому не позволял сан отличника и должность комсорга, был тих и скромен на этом судне. Ему и доставалось четыре года кряду быть нашим комсоргом. Мишенью для самодеятельной сатиры и юмора.

Только потом, работая уже в обкоме, я понял, что, к счастью, наша бывшая химичка, если и не редкое исключение, то экспонат, предназначенный для музея. Правда, этакие ходячие экспонаты не так уж и редко встречались мне, и тогда приходилось, засучив рукава, воевать с ними. Я ругался всегда с упоением, вспоминая себя и наш класс, оптом зачисленный в комсомол, и бедного отличника Михалева, который, наверное, до сих пор вздрагивает при этом слове—комсорг.

Как ни странно, хоть в моем билете и числится совершенно точная дата вступления —ноябрь 1952 года, в комсомоле я оказался гораздо позже, в армии.

…Ночью нас подняли по тревоге. Тускло светила дежурная лампочка, по двухэтажным койкам метались белые тени ребят. Впопыхах, а может быть, и в волнении я перепутал сапоги, один надел свой, а другой Алешкин, на размер меньше, Мы встали в строй, и наш взводный, молоденький и интеллигентный Сережа Филатов, приказал взять скатки, автоматы и боевой запас патронов. Потом мы тряслись куда-то на машинах, а потом наши машины вместе с нами въехали в огромные вертолеты, МИГи, а Сережа Филатов приказал не сходить с машины, чтобы вертолет не качало, если такая орава вдруг разом выпрыгнет из грузовика.

Вертолет скоро сел, а мы снова мчались по какому-то полю, потом прыгали прямо в лужи и шли в атаку. Но все это были только цветочки, ягодки, оказалось, нам приготовили на сладкое.

После атаки Сережа построил нас, и мы вместе со всеми отправились в заданном направлении. Настал день, солнце пекло, как в Африке, и мы шли, изнемогая от жары, пота, оводов и мошки.

Сначала шли лесом, по дороге, потом оказалось, что дорога уходит в сторону, а нам надо прямо, и мы стали продираться сквозь чащу, проваливаясь в лесные ямы, утопая во мху, обдирая руки о сучья. Через час мы оказались на опушке, а впереди простиралась голая степь с редкими кое-где кустарничками. Солнце словно испытывало нас на жаростойкость. Гимнастерки промокли насквозь, пот лез в глаза, а Сережа Филатов, милый интеллигент, оказавшийся страшно выносливым, гнал нас без роздыху, как и было приказано ему.

Это был боевой бросок, и мы не имели права останавливаться, не могли опоздать даже на минуту туда, где ждал нас конец испытаний.

Впереди засинело озеро. Кто-то засвистел свою мелодию. Кто-то ему подтянул охрипшим голосом. Прибавили шагу, а озеро приближалось медленно-медленно, словно оттягивая минуту перекура, которая, конечно же, полагалась у воды.

Майор Александров, командир роты, выскочил откуда-то на амфибии и, притормаживая, что-то скомандовал взводным.

Сережа подбежал к нам и крикнул:

— Форсируем озеро с ходу!

«Форсируем озеро с ходу!», «Форсируем озеро с ходу!» — как эхо отозвались командиры отделений. Позади был смертельно тяжелый бросок, и сейчас надо еще форсировать это проклятое озеро, когда его можно спокойно обойти.

— Приготовиться! — крикнул Сережа. — Скатки оставить на берегу! — И сам первый стащил с себя тонкую офицерскую скатку, стал расстегивать гимнастерку. Шатаясь, мы шли за ним неровным, растянутым строем. Ноги подкашивались, хотелось рухнуть тут, где стоишь, и лежать, лежать, пропади оно все пропадом.

— Приготовиться! — еще раз крикнул Сережа, быстро снимая ремень.

Александров на амфибии уже форсировал озеро, постреливая на ходу. На той стороне был «противник», и мы должны были идти сейчас в атаку — страшную атаку по воде, а Александров прикрывает нас техникой. Сзади неожиданно ударили пушки, и по ту сторону озера взлетели комья земли. Александров обернулся к нам и махал взводным, видно, мы нарушали график, задерживая атаку.

Сережа Филатов, наш лейтенант, стоял перед нами в одних трусах, а мы понуро глядели в землю.

Лицо у Сережи полыхало от горячего румянца, он смотрел на нас побелевшими глазами, а мы еле шевелились, изнемогая от усталости.

— Смир-р-но! — крикнул неожиданно Сережа, и мы встали кто в чем был, кто в одном сапоге, кто уже без гимнастерки.

— Вы что же,—спросил он неожиданно тихо. — Это игрушки? Мы в атаке! Трусите, что не переплыть!

Он говорил так, что мороз пробирал по коже. Он умел говорить, наш комвзвода, ему бы не лейтенантом быть, а марксизм читать.

— Что же, — спрашивал Сережа, — трусите? Значит, наш взвод —из трусливых щенков? — И вдруг кончил: — Кто трусит-пусть остается. Комсомольцы, вперед!

Это прозвучало совсем неожиданно и для меня, и для всех. Потом только, соображая, что произошло, я вспомнил, что во взводе у нас только трое или четверо были не комсомольцами, а поэтому команда Сережи, в общем-то, была бессмысленна, с таким же успехом мог сказать: Взвод, вперед. Но он сказал именно так — комсомольцы, вперед — и я шагнул вперед.