Вокруг себя был никто

Итак, кресло может казаться заполненным, хотя в нем никого нет, и показаться пустым, даже когда в нем сидят. Все зависит от нашего взгляда на мир, и от того, какими глазами мир смотрит на нас.

Психометрист понимает ограниченность своих возможностей. Распылять, растрачивать силы на пустяки, преходящие забавы, легкомысленные развлечения неумно и обидно. Фокус, который я вам показал, всего лишь подорожник, цветок на краю аллеи. Я бы даже отнес его, скорее, к искусству, чем к психометрии, эффектное, но малополезное занятие.

По аудитории прошел легкий шум – я попал в точку.

– Давайте поговорим об искусстве, о смысле и тщете человеческих занятий, об отражении мира или созидании отдельной реальности. Как по-вашему, что такое искусство?

Публика оказалась достаточно подготовленной, и не бросилась с ответами на риторические вопросы лектора. Все-таки чему-то люди учатся.

– Давайте отложим выяснение вопроса до конца разговора и в качестве рабочей версии определим искусство, как некую форму человеческой деятельности. Психометристов интересует, влияет ли такого рода активность на духовный мир человека? Делает она его лучше или хуже, или, возможно, оно скользит мимо сознания чередой туманных картинок?

Данный вопрос занимает человечество давно; много посеяно на этой ниве, и не один урожай скошен. Прежде, чем перейти к психометрической точке зрения, я вкратце познакомлю вас с главными направлениями мысли.

Все начинается с Платона и Аристотеля. По справедливому замечанию Деррида, люди плохо отдают себе отчет в том, насколько глубоко эта пара вторглась в самую сердцевину нашей личной жизни, вмешиваясь во все, принимая во всем участие и испокон веков заставляя нас присутствовать при их колоссальном, неутомимом анапарализе. Один в другом, один перед другим, один после другого, один позади другого.

В идеальном государстве Платона, задуманном как художественное воплощение нравственности, для искусства и его служителей места вообще не предусмотрено. На вопрос Дижонской академии: «способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» Жан-Жак Руссо отвечает целым трактатом, смысл которого – «нет, не способствовало». Лев Толстой с подозрением говорит об искусстве, считая его чуть ли не синонимом безнравственности. По Фрейду, союз искусства и морали принципиально невозможен, поскольку они противоположны по своим целям. Мораль стремится обуздать инстинкты, она Цербер, стоящий у врат человеческих желаний, искусство, напротив, дает им выход в иллюзорной форме. Миссия художника состоит в разрешении средствами искусства непримиримого конфликта между агрессией сексуальных влечений и моральными установлениями общества. Таким образом, Фрейд рассматривает искусство как своеобразную форму социального эротизма.

Критикуя Платона, Аристотель утверждал, что наслаждение, испытываемое от восприятия произведения искусства, способно привести к духовному очищению человека. О тождестве прекрасного и нравственного писал Филипп Сидни в трактате «В защиту поэзии», Фридрих Шиллер считал удовольствие, доставляемое искусством, лучшим путем к нравственности. Русская традиция представляет собою позицию так называемых «революционных демократов» – Герцена, Добролюбова, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина – и характеризуется известными словами Белинского: «Поэзия, в высшем, истинном значении своем, не может быть безнравственной».

В западном мире общепринятой является концепция имморальности искусства, авторство которой приписывают Канту, а развитие и воплощение Суинберну, Уайльду, По. Мораль и воспитание вовсе не составляют предмет искусства, оно есть не более, чем игра ума, сфера приложения не этических, а эстетических сил.

Аудитория поскучнела, нахохлилась, и я решил облегчить ношу.

– Несколько лет назад мне довелось подвозить из Иерусалима в Реховот старика психометриста. Вид у него был очень живописный: полосатый халат из гладкого сирийского шелка, подпоясанный белым шарфом, старинного покроя картуз, туфли без шнурков. Община психометристов живет в старом городе больше двухсот лет, за две с лишним века сложился особый дух, свои обычаи и одежда. Шелк для халата привозят только из Сирии, контрабандой, картузы признают лишь чешского пошива, а шарфы для подпоясывания – персидские.

Старик стоял на выезде из Иерусалима и «голосовал». По всему было видно: дед собрался в Реховот, к главному мастеру Х. Я остановился, предположение оказалось правильным. Старик, кряхтя, уселся на переднем сидении, и мы поехали.

Машина у нас с женой общая, и Вера часто прослушивает по дороге разного рода музыкальные кассеты. Целая стопочка кассет всегда лежит в «кармане» двери. В последний раз жена слушала Пятый Бранденбургский концерт Баха, и кассета до сих пор торчала из щели магнитофона. Я нажал кнопку, и «ложное многоголосие» заполнило кабину. Полчаса мы ехали молча, думаю, психометрист слушал Баха первый и, скорее всего, последний раз в жизни. Когда кассета закончилась, он покачал головой и сказал:

– Красивая музыка. Гордый человек писал.

– Почему гордый? – тут же отозвался я.

– Он думает, будто он Космос, а музыка – его Мир.

На несколько минут воцарилось молчание.

– Скажите, – снова спросил я, – вот жили на свете художники, поэты, музыканты, жертвовали всем ради своего дела. Что, по-вашему, ими двигало?

– Деньги, – тут же ответил старик. – Желание заработать деньги.

– Но ведь не было у них денег, большинство жили в нищете и умерли, не заработав ни гроша.

– То, что они их не получили, – другой вопрос, – ответил старик – Ты ведь спросил, чего они хотели.

– Только денег? Неужели ими двигала жажда наживы?

– Не только. Славы им хотелось, признания, почета.

– И этого не получили. Многие так и не дождались признания, умерли, осыпаемые насмешками.

– Похоть. Люди искусства развратны, они выбиваются из рамок общества и позволяют себе то, о чем обыкновенный человек не смеет и думать.

– Хорошо, пусть так. Но мне трудно поверить, будто музыка, которую мы сейчас слушали, родилась из-за того, что Баху хотелось денег, славы и женщин.

– Не только. Есть и другое. Поищи в книге, – тут старик назвал один из довольно известных трудов по психометрии, написанный около ста лет назад в Польше, – в конце двенадцатой главы есть примечания, напечатанные мелким шрифтом. Поищи, поищи там.

Я высадил старика перед домом Х., приехал домой и первым делом бросился искать в примечаниях. Написано там оказалось довольно много, я попробую пересказать их своими словами.

Давайте представим небольшой эксперимент. Между нами, – я провел рукой прямо перед креслом, – находится занавес, а на моем месте сидит квартет. Квартет исполняет Пятый Бранденбургский Баха. В перерыве между частями музыканты потихонечку выходят, а вместо включается запись следующей части, сыгранной теми же музыкантами в студии. Запись наичистейшая, аппаратура, стоящая за занавесом, самая лучшая. Сможете ли вы, сидящие за занавесом, отличить живое исполнение от записи?

– Сможем, сможем, – послышались голоса из середины аудитории.

– Не сможем, – громко сказала сидевшая в первом ряду Таня.

Я дал публике немного разрядиться и продолжил.

– Наверное, обыкновенный человек перепутает, но профессиональный музыкант, то есть специалист с отточенным слухом, несомненно, различит подмену. В чем тут дело?

Дирижер симфонического оркестра слышит звучание каждого инструмента, в то время как рядовой слушатель воспринимает музыку единым валом звуков. Ухо – очень тонкий механизм, оно улавливает трепетание всех струн скрипки, но подсознание соединяет их в одно целое, и мы слышим мелодию. Музыканты тренируют не слух, а подсознание, научаясь расщеплять мелодию на составные части. Разница между оркестром и записью состоит в том, что при живом исполнении ухо собирает воедино множество точечных источников звука, в то время как при записи все звуки порождаются колебанием бумаги динамиков и выходят из одной точки.