Вокзал потерянных снов

Айзек смежил веки.

— Нет… да. Все не так просто. Я по пути расскажу. Не буду я ему помогать! Не буду, и все. Не могу, Ди, не могу! И видеть его не могу! Не хочу! Так что нечего нам здесь делать. Надо уходить.

«Нам и в самом деле надо уходить», — подумал он.

Дерхан спорила, но недолго и не горячо. Даже пока отговаривала его, уложила в небольшой мешок свою одежду, записную книжку. На оставленной Айзеком бумажке добавила от себя, не разворачивая ее: «Мы встретимся. Прости, что так неожиданно исчезли. Ты знаешь, как выбраться из города. Ты знаешь, что делать». Она помедлила, размышляя, стоит ли прощаться, а затем написала просто: «Дерхан». И положила бумажку на пол.

Накинула шаль, позволила черным волосам разлиться, точно нефть, по плечам. Шаль терла рубец на месте пропавшего уха. Дерхан выглянула в окно, за которым уже сгустился сумрак, отвернулась и бережно обняла одной рукой Лин, чтобы помочь ей идти.

Втроем они медленно спустились по лестнице.

— В Дымной излучине есть одна шайка, — сказала Дерхан. — Баржевики. Они нас на юг отвезут, вопросов задавать не будут.

— К черту! — буркнул Айзек, зыркая из-под капюшона.

Они стояли на улице, в том месте, где недавно повозка служила воротами игравшим в мяч детям. Теплый вечерний воздух полнился запахами. С параллельной улицы доносились обрывки громких споров и истерический хохот. Бакалейщики, домохозяйки, лудильщики, мелкие жулики болтали у перекрестков. Искрили лампы, питаемые сотней разных видов топлива и тока. Из-за матового стекла выплескивалось пламя самых разных цветов.

— Не годится, — пояснил Айзек. — Не надо нам в глубь материка. Давай к морю… в Паутинное дерево. Пошли в доки.

И они побрели на юг, затем на запад. Пробрались между Соленым репейником и холмом Мог; необычная троица всем бросалась в глаза. Высокий, грузный нищий со скрытым под капюшоном лицом, яркой внешности черноволосая женщина и закутанная в плащ калека с неуверенной, спазматической поступью, поддерживаемая и ведомая спутниками.

Каждая конструкция, минуя их, резко поворачивала голову. Айзек и Дерхан не поднимали глаз, если переговаривались, то шепотом и кратко. Только проходя под воздушными рельсами, поглядывали вверх, как будто их могли опознать с большой высоты милиционеры. С агрессивного вида мужчинами и женщинами, бездельничавшими у входов в здания, путники старались не встречаться взглядами. Часто ловили себя на том, что идут, затаив дыхание, — поэтому идти было тяжело. Мышцы дрожали от адреналина.

То и дело они оглядывались на ходу, стараясь все фиксировать, словно не глаза у них, а камеры. Айзек замечал лохмотья оперных афиш на стенах, витки колючей проволоки, обсаженный битым стеклом бетон, арки ветки, что отходила от Правой линии, пролегая над Сантером и Костяным городом, и тянулась к Паутинному дереву.

Он посмотрел на возвышавшиеся справа колоссальные Ребра и постарался в точности запомнить их очертания.

И с каждым шагом слабела душная хватка города.

Они уже чувствовали, как спадает его тяжесть. Просветлело в голове, отлегло от сердца.

Чуть ниже облаков за ними лениво плыло темное пятнышко. Когда их курс стал понятен, оно развернулось и сделало несколько головокружительных витков в воздухе. А потом, прекратив заниматься воздушной акробатикой, понеслось прочь, за черту города.

Появились звезды, Айзек шепотом попрощался с «Часами и петухом», с Пряным базаром и Корабельной пустошью, со своими друзьями.

Воздух не свежел. Трое беглецов продвигались на юг, тем же курсом, что и поезда, по широкой равнине, застроенной промышленными сооружениями. Расползшиеся с пустырей сорняки росли на бетоне, цепляясь за ноги и провоцируя на брань пешеходов, что еще заполняли ночной город. Айзек и Дерхан провели Лин через окраины Эховой трясины и Паутинного дерева, к югу, к реке.

Впереди лежал Большой Вар. Река изящно играла отсветами неоновых и газовых фонарей, ее грязь пряталась под бликами. Доки были забиты высокими кораблями с зарифленными тяжелыми парусами, пароходами, сливающими потихоньку в воду радужный мазут, торговыми судами, чьи бурлаки, скучающие морские вирмы, жевали свои массивные уздечки; шаткими плавучими платформами с кранами и паровыми молотами. Все это были гости Нью-Кробюзона, остановившиеся на одну ночь.

* * *

В моем родном Цuмеке маленьких спутников луны называют комарами. А здесь, в Нью-Кробюзоне, — дочерьми.

Комната полнится светом луны и ее дочерей. Но если не считать этого света, она пуста. Я долго стоял посреди нее, держа в руке записку от Айзека.

Через несколько секунд я перечитаю ее снова.

Еще на лестнице я услышал пустоту гниющего дома. Слишком подолгу в нем живет эхо. Еще до того как прикоснулся к двери, понял, что никого не увижу на чердаке.

Меня не было здесь несколько часов. Я искал в городе кажущуюся, зыбкую свободу.

Я бродил по очаровательным садам Собек-Круса, проходил сквозь облака жужжащих насекомых, мимо искусственных прудов с откормленными птицами. Нашел руины монастыря, ракушку, гордо стоящую в центре парка. Здесь вандалы-романтики вырезали на древнем камне свои имена.

Маленькое это сооружение брошено за тысячу лет до основания Нью-Кробюзона. Умер бог, которому оно служило.

Все же кое-кто приходит ночью почтить божественного призрака.

Сегодня я побывал в Шумных холмах. Увидел Мертвяцкий брод. Постоял перед серой стеной в Барачном селе, прочитал все граффити на ветхой шкуре мертвой фабрики.

Я вел себя глупо. Рисковал почем зря. Не прятался. Я был почти пьян от крошечного глотка свободы и мечтал напиться ею вдосталь.

Когда наконец, уже ночью, вернулся на этот пустой, брошенный чердак, я узнал о жестоком предательстве Айзека.

Какая подлость! Какое надругательство над верой!

Я снова познал измену. Что мне жалкие оправдания Дерхан — это всего лишь сахарная пудра поверх яда. В словах заключено такое напряжение, что кажется, они ползут и корчатся как черви. Я даже вижу, как пишущего Айзека раздирают чувства. Нежелание лгать. Гнев и стыд. Искреннее раскаяние. Стремление быть объективным. И дружба — как он ее понимает.

«…Сегодня у меня побывала гостья…» — прочитал я. И дальше: «…в этих обстоятельствах…»

В этих обстоятельствах. В этих обстоятельствах я бросаю тебя и бегу. Я отойду в сторону, я буду судить тебя. Я оставлю тебя наедине с твоим позором, я узнаю, что прячется у тебя в душе, я пройду мимо и не помогу тебе.