Вокзал Виктория
Шрифт:
И невозможно этот смысл придумать, и не высосешь его из пальца. Он либо есть, либо нет его.
Вот сейчас смысла в ее жизни нет. И от того, что девяносто человек из ста даже не поймут, что она имеет в виду и зачем вообще об этом думать, тоска не отпускает ее сердце и разум.
Вика заглянула в записную книжку. Следующие ресницы ей предстояло делать в Лефортове.
В этом районе она бывала уже дважды; он ей нравился. Здесь меньше чувствовалась скороспелая новизна, и Москва поэтому казалась какой-то… Непрерывной, вот какой. Дома, мимо которых Вика шла, чтобы попасть на улицу Госпитальный Вал, стояли на своих местах и сто, и, может
Вот Лондон весь из них состоит. Мыслями постоянно в него возвращаясь, Вика уже поняла, что с первой минуты чувствовала себя в Лондоне как рыба в воде. Причины такой своей приязни к городам с непрерывными жизненными обстоятельствами она назвать не могла, но ощущала эту приязнь отчетливо.
А в Москве это ощущение являлось ей лишь редкими промельками. Вот как здесь, в Лефортове.
Когда она вышла из метро, зарядил мокрый снег. Для Москвы снег в середине октября, может, и рановато, но на Каме Вика к такому привыкла, не считала это суровостью природы, да и вовсе не обращала на осенний снег внимания.
И вдруг в лицо ей ударила такая огромная мокрая плюха, что она захлебнулась и закашлялась. Но главное, одновременно с плюхой ее толкнуло в бок так сильно, что она вскрикнула и упала в придорожную лужу.
Выплюнув грязь и протерев глаза, Вика успела разглядеть массивный зад машины, которая лихо отъезжала рядом с нею от обочины. Эта-то машина и обдала ее грязной жижей с ног до головы, толкнув вдобавок бампером. Заодно Вика разглядела и номер, полузалепленный брызгами. Правда, непонятно, чем ей этот номер мог пригодиться: не догонять же нахала с требованием извиниться за саднящий бок и изгаженное химической московской грязью пальто.
В Крамском половина из проходящих мимо людей подбежали бы к ней, спрашивая, что случилось, не ушиблась ли, не сломала ли чего, стали бы поднимать с асфальта и предлагали бы вызвать «Скорую». Здесь не подошел никто. Впрочем, Вику это уже не удивляло. Она в первые же дни после своего приезда отметила это странное московское не равнодушие даже, а просто нелюбопытство. Когда в метро стало плохо пожилому мужчине и он, хрипя, упал на пол, никто не бросился к нему хотя бы с расспросами, не говоря уже – с предложением помощи. Пока Вика пробиралась к нему из другого конца вагона, один из пассажиров нажал кнопку связи с машинистом и попросил вызвать врачей на следующую станцию.
Вику так поразила эта история, что она не удержалась и рассказала ее Анне с пентхаусом и «Бентли», к которой как раз ехала в тот день.
– Это Москва, детка, – усмехнулась Анна. И объяснила: – Нам здесь каждый день приходится иметь дело с тучей народу. Если на каждого кусок жизни тратить, что на себя останется? Элементарная самозащита. – И, заметив по Викиному лицу, что такое объяснение не кажется ей убедительным, поинтересовалась: – А тебе что, требуется сочувствие посторонних людей? Мне, например, совершенно нет.
Вике не только сочувствие, но даже внимание посторонних людей никогда не требовалось. Но…
– Но это не важно, требуется мне или не требуется, – сказала она. Ей трудно было объяснить, что же вызывает у нее отторжение, она подыскивала для этого слова. – Пусть они мимо меня как мимо стенки проходят, я только рада буду. Но тут же совсем другое…
Какая-то черта, общая для всех больших городов мира, была в Москве перейдена. Какая-то естественная
для мегаполиса мера взаимной жесткости и жестокости была превышена. Это невозможно было считать нормой, Вика чувствовала. Но точно так же чувствовала она: в этом городе, который и понятен ей, и чужд одновременно, добавилась для нее еще одна деталь в конструкцию жизни, которую она не может изменить. Еще на одну деталь этой новой жизненной конструкции ей остается просто не обращать внимания. Если она не хочет сойти с ума.А что при этом иссыхает сердце… Так кому до ее сердца дело? Ей и самой, пожалуй, уже не очень.
Все эти мысли вертелись у нее в голове, пока она оттирала грязь с лица и пальто влажными самолетными салфетками, которые машинально положила в сумку, когда летела из Лондона.
Не добавило ей радости это мелкое происшествие у обочины. Слишком не добавило.
Прежде чем войти в подъезд дома на Госпитальном Валу, Вика остановилась у песочницы во дворе. Дурацкие мысли одолевают ее голову, дурацкие! Что об отсутствии смысла, что о неправильной конструкции жизни… Бесплодностью своей они привели ее в такое раздражение, в такую злость, что ей нужно было время, чтобы успокоиться.
С этими все никак не стихающими чувствами обводила она взглядом ни в чем не повинный девятиэтажный дом, умело встроенный в старую улицу, красно-зеленую, с новенькими качелями-каруселями детскую площадку, аккуратный двор, плотно заставленный машинами…
Черный «Лендровер» притянул ее взгляд сам собою, даже внимание на него обращать не пришлось. Массивный зад, полосатая ленточка на антенне, но мало ли черных «Лендроверов», а ленточки вообще на каждом втором… Вика опустила взгляд и убедилась, что номер тот самый, который она запомнила без всякой разумной цели.
Дурацкий джип! Дурацкий номер! Дурацкие мысли взбаламутились в ее голове!
Она подошла к машине, пнула ногой колесо. Сигнализация не включилась. Открыла сумку, вынула косметичку, из косметички – складной швейцарский ножик. Много лет назад, когда такие только появились в продаже, Вика купила одинаковые себе и Витьке. Очень уж они были ладные и красивые, эти ножички с серебристым швейцарским крестом на бордовом поле, со множеством лезвий и приятных приспособлений вроде отвертки или крошечных ножниц…
Она не ожидала, что колесо проткнется так легко – ей казалось, для такой покрышки не лезвие перочинного ножа требуется, а меч-кладенец какой-нибудь. Но ничего, проткнулось как миленькое. И отлично! И сколько она может сдерживать в себе раздражение, злость, тревогу, отчаяние? И зачем, в конце концов, она должна все это сдерживать, когда люди вокруг не только не сдерживают, но с удовольствием выплескивают из себя отвратительнейшую гнусь, и уверены в своем полном на это праве, и не понимают даже, о чем здесь можно размышлять вообще?!
Она ткнула ножиком во второе колесо, обошла машину и поочередно проколола оба передних.
Такое мстительное удовольствие Вика последний раз испытывала в пятом классе, когда они с девчонками расколотили все окна в коттедже одного пацана, который бил их, обзывал по-всякому и с мерзким хохотом задирал им юбки. Тогда, в тринадцать лет, она этого чувства – нарастающей, не знающей преград ярости – испугалась и решила, что не стоит себе его позволять: далеко оно ее может завести…
А может, зря она так решила тогда. Люди ведь чувствуют способность зайти далеко и пасуют перед этой способностью, потому что не многим она присуща.