Волчье время. Продолжение

* * *

В дни, последовавшие за поездкой на Драконий остров, Олрис чувствовал себя так, как будто между ним и окружавшими его людьми возникла невидимая стена. В мыслях он постоянно возвращался к этой ночи, но ни с кем не мог о ней поговорить. Это было как заноза, которую невозможно вытащить.

Иногда Олрис пробовал представить, как бы Ингритт отнеслась к тому, что он узнал о Дакрисе и остальных гвардейцах, и от этих мыслей ему делалось не по себе. Правда, потом Олриса всегда захлестывало раздражение. С какой стати его вообще должно заботить то, что скажет Ингритт? Она - женщина, что она может понимать в таких вещах?.. Та магия, которая творится на Драконьем острове, не предназначена для женщин. Даром, что ли, к ритуалам на Холме допускают только тех, кто выдержал рискованные и болезненные Испытания, и доказал свое мужество на деле.

Часто Олрису делалось стыдно за тот страх и отвращение, которое он испытал на острове. Воин не должен бояться смерти - ни чужой, ни своей собственной. Если бы Дакрис или еще кто-то из прошедших посвящение узнал, о чем он думает - то такой человек наверняка решил бы, что у Олриса кишка тонка для настоящего мужского дела. Больше всего мальчика пугала мысль, что это может оказаться правдой. Перед другими он, положим, еще сможет притворяться - но от самого себя не убежишь. Олриса раздирало два прямо противоположных желания: приложить все усилия, чтобы доказать Дакрису и остальным, что он достоин занять место на Холме, и - забыть про все, что связано с Драконьим островом.

Первые дни после ночной поездки Олрис инстинктивно избегал тех мест, где можно было встретить Ингритт, но довольно быстро заскучал без их обычной пикировки. Он с удивлением отметил, что, если последние несколько дней он не особо рвался видеться с подругой, то и она почти не появлялась на людях, целыми днями пропадая в лазарете. В Олрисе проснулось любопытство, и однажды вечером он отправился поведать Ингритт сам.

Он был так занят мыслями о том, что ей сказать, что толкнул дверь, даже не постучав. К своему удивлению, он обнаружил, что дверь чем-то подперли изнутри. Створка открылась далеко не сразу - сперва по полу поехало что-то тяжелое - похоже, это был сундук, в котором Ингритт хранила свою одежду и другие вещи, а потом на пол с грохотом упала деревянная скамейка.

Олрис протиснулся в образовавшуюся щель и с интересом заглянул внутрь комнаты. Даже при тусклом свете единственной свечи было заметно, что в комнате царит жуткий беспорядок. Плетеный ящик для хранения лекарств, стоявший у стены, был открыт, на узком застеленном топчане громоздились самые разные предметы, а стоявшая возле постели Ингритт пыталась засунуть в старый вещевой мешок свой теплый плащ. Услышав грохот опрокинутой скамейки, она резко выпрямилась и уставилась на дверь. Огонек свечи задрожал, и тень Ингритт заметалась по стене, как пойманная в клетку птица.

Узнав его, девушка явственно расслабилась, и Олрис сделал вывод, что баррикады у двери предназначались не для него. Ингритт скрестила руки на груди.

– Прости, но мне сейчас не до гостей. Я занята.

– Я вижу, - согласился Олрис, глядя то на брошенный на кровать плащ, то на холщовый вещевой мешок, который она по-прежнему держала в руках.
– Куда это ты собираешься?..

– У нас закончились пырей, валериана и еще кое-какие травы. Без них отец не может смешивать лекарства, так что я завтра я пойду искать то, чего у нас недостает.

– Какие еще травы! Уже осень, - сказал Олрис, возмущенный тем, что она делает из него дурачка. Но девушка ни капли не смутилась.

– Многие травы нужно собирать именно осенью. Ты удивился бы, если бы знал, как много ценного сейчас можно найти в лесу.

– И все равно, ты врешь... готов поспорить, что ты собираешься сбежать. Может, расскажешь, что случилось?

Несколько секунд Ингритт молча смотрела на него. Потом сунула руку в свою торбу, вытащила из нее какой-то небольшой предмет и протянула его Олрису. Тот машинально подставил ладонь, и на нее легла небольшая, но на удивление тяжелая подвеска в виде меленького обоюдоострого топорика. Подвеска была сделана из золота и крепилась к витой золотой цепочке.

– Вот. Это мне подарил Рыжебородый.

Олриc видел у двоих или троих гвардейцев такие же обереги - только сделанные из обычной меди и гораздо менее изящные. Считалось, что подобный талисман приносит обладателю удачу и оберегает от беды.

– Зачем Рыжебородому дарить тебе подарки?..
– спросил он. И тут же осознал, как глупо задавать такой вопрос. Но Ингритт все равно ответила.

– Пару недель назад отец сказал Рыжебородому, что, если правильно массировать и растирать его больную ногу, а потом накладывать компрессы, то со временем колено начнет гнуться. Нэйд, конечно, тут же ухватился за эту идею - он ведь понимает, что, если он останется калекой, то король, скорее всего, от него избавится. Но терпеть эти растирания ужасно тяжело. Нэйд всякий раз ругал отца последними словами и твердил, что он убьет его, если от этого лечения не будет толка. А однажды он его ударил... причем очень сильно, у отца тогда распухло пол-лица, и он почти ослеп на левый глаз. Тогда я поняла, что дальше так идти не может. Если Мяснику нужно кого-то бить - пусть лучше бьет меня. Я не стала обсуждать это с отцом, поскольку он бы ни за что не согласился отпустить меня к Рыжебородому; просто взяла все, что нужно, и пошла к нему сама. Он валялся на своей кровати - еще более пьяный, чем обычно. Пока я растирала его ногу, мне все время казалось, что он меня придушит или размозжит мне голову, но он так и не сделал ничего подобного.

– А ты не боялась, что Рыжебородый может...
– Олрис запнулся.

– Изнасиловать меня?
– договорила Ингритт удивительно спокойным тоном.
– Ну, конечно, я об этом думала.

Она бросила свою торбу на топчан и быстрым, почти незаметным для глаза движением вытащила из-под подушки длинный, тонкий нож.

– Я каждый раз брала его с собой, когда шла к Мяснику. Я решила: если он меня ударит - ничего, переживу. В конце концов, от пары синяков еще никто не умирал. Но если эта пьяная свинья захочет затащить меня в свою постель, то я его убью.

Голос Ингритт по-прежнему звучал спокойно, но по тому, как побелели ее скулы и как сузились и потемнели карие глаза, Олрис почувствовал, что одна мысль о такой ситуации приводит ее в бешеную ярость.

В животе у Олриса похолодело. Он внезапно понял, что Ингритт не шутит - она в самом деле ткнула бы Рыжебородого ножом, то есть сделала то, на что у него самого так никогда и не хватило храбрости. О том, что с Ингритт стало бы потом, Олрису не хотелось даже думать.

– Я так понимаю, он тебя не тронул, - пробормотал он, не зная, что еще сказать. Ингритт слегка расслабилась.

– Нет, он меня не тронул. Да и вообще... когда я начала ходить к нему вместо отца, он стал вести себя гораздо тише. Во всяком случае, когда я пришла к нему третий раз, то он был трезв и даже почти не сквернословил - только скрипел зубами и рычал, как будто его режут по живому.

– Надеюсь, ему было очень больно, - мстительно заметил Олрис.

– Ты даже не представляешь, как, - кивнула Ингритт.
– Знаешь, я ведь ненавижу Мясника не меньше твоего. Но когда я смотрела, как он мучается, мне все равно было его немного жаль. Думаю, этот воспалившийся сустав должен болеть просто чудовищно.

– Вот и прекрасно, - мрачно сказал Олрис.
– Пусть помучается! Думаешь, он хоть раз кого-нибудь жалел?

Но девушка его уже не слушала.

– ...Недели через две я стала замечать, что Нэйд слишком часто оказывается в тех местах, где ему вроде бы незачем быть, и не спускает с меня глаз. Я не трусиха, но когда я видела, что он следит за мной - мне становилось страшно. Я до последнего надеялась, что мне просто мерещится. Но нет. Сегодня днем он подошел ко мне, когда я была во дворе. Сказал, что нога у него теперь болит гораздо меньше, чем раньше, и поэтому он хочет сделать мне подарок. А потом он дал мне этот оберег. Точнее, подошел ко мне вплотную и сам застегнул цепочку у меня на шее, - Ингритт с явным отвращением кивнула на подвеску, которую Олрис продолжал сжимать в руке.