Волчья хватка. Волчья хватка?2 (сборник)
Шрифт:
Ражный загасил факел и набросил на грудь Сыча плоский ком снега:
– Лежи, пока не растает.
– Ну, продержимся еще лет десять в Сиром. На ветру постоим. Потом все исчезнет, – продолжал Сыч с внезапной горечью. – Наше слишком идейное существование и сама ветхая идеология сейчас никому не нужны. Князей на Руси нет! А те, кто вместо них пришел, явной угрозы Отечеству не видят. Слепые или глаза закрывают. Да и в самом деле, не идут крестоносцы с севера, нет конниц кочевников с юга. Поляки и французы давно не ходили на Москву с запада, японцы – с востока. Для мелких локальных конфликтов теперь есть спецназы, спецподразделения, обучены и вооружены супероружием. Сам же знаешь… Мало того, мы становимся смертельно опасными для власти, поскольку остаемся неуправляемыми.
Ражный набросил тулуп на плечи.
– Пошел бы, да не люблю стаей ходить. Ни большой, ни малой. Я вотчинник, волк-одиночка.
– Не спеши, подумай… – Снег на груди бродяги растаял и стек, обнажив рану. – Время есть, пока шкура зарастает. Натешишься с кукушкой – приходи. Здесь еще буду. Тогда и покажешь, как человеческая рука превращается в волчью пасть.
– Сейчас покажу, вставай! – Ражный подал руку.
Сыч сел самостоятельно, обхватил колени руками.
– Не пригодится мне хватка, – проговорил он, глядя в землю. – Она хороша на таких вот ристалищах. Друг друга калечить… А в нынешней войне твоя наука бесполезная. – Он поднял голову. – Я же человек походный, бродячий. Лишнее таскать с собой тяжело, привык налегке ходить.
– Я слово дал.
– Претензий к тебе нет, Ражный. – Странствующий рыцарь встал на ноги. – Не утешит меня волчья хватка… Да и ты, гляжу, что-то не весел. Не радует победа?
Ражный молча натянул сапоги. Взгляд сам собой тянулся к тому месту, где стоял дымный столб. Сыч побродил по ристалищу.
– Не туда смотришь. Иди к своей… избранной и названой! Можно сказать, в бою добыл себе невесту…
– Меня хотят на ветер поставить, – неожиданно признался Ражный. – Перед тобой сирый прибегал из Урочища… Три дня сроку.
– Тебя – на ветер? – удивился чему-то бродяга. – Ну, дела!.. Тогда чего стоишь? Галопом к кукушке! Тебе калик сказал, что делают, когда на радун ставят?
– Не сказал…
– Ну да, спугнуть боялся! – Сыч отчего-то развеселился. – Трухнул сирый… Яйца режут, вот что!
– Что это значит?..
– Оскопляют! Добровольная кастрация! Так что рви в гнездо к кукушке и все три дня… В общем, на твоем месте я бы с нее не слазил!
– Дурь какая-то!.. – бросил Ражный и замолк. В веселости Сыча ему вдруг послышалась насмешка.
– Да ведь знаешь, нам яйца летать мешают, – серьезно сказал Сыч. – На земле держат. Всю жизнь, как на якоре, стоим. Как бычки на привязи… А оскопят, и даже заземляться не надо, летай себе, как птица, мечи огненные стрелы… Только это уже иная жизнь.
Он надел куртку на голое тело, подобрал разорванную рубаху и пошел, изламываясь в маревном пространстве. На опушке остановился, махнул рукой:
– Да ты особенно-то не переживай! Кастрируют-то тех, кого они к земле притягивают. В общем, мешают, как плохим танцорам. А если не в тягость, то можно всю жизнь и с яйцами летать…
От дома остался ровный и еще горячий квадрат сухой земли. Пепла, как такового, не было, сырая древесина сгорела бесследно, оплавившиеся, будто покрытые стеклом камни от развалившейся печи спеклись в бесформенную груду.
И при этом остались совершенно целыми нависающие еловые лапы…
Ражный обошел пепелище вокруг, ощущая сильнейшее земное притяжение, будто
только что вышел из Правила. Ноги не слушались, голова гудела, и в морозном воздухе знакомо пахло озоном.Следов не было. Ни человеческих, ни волчьих, хотя он точно засек место, откуда слышался молитвенный вой.
Должно быть, почудилось…
Возвращаясь от пепелища, он не поднимал головы – искал волчьи следы на снегу, чувствуя, как это желание становится навязчивым. Сейчас, когда на нем были чужие пот и кровь, он не мог обрести волчьей прыти, чтобы в одночасье промчаться по лесам. Мало того, от испытанного возле пожарища приземления все еще мутило и кружилась голова. Оставалось надеяться на удачу – подсечь хотя бы старый след, чтобы потом распутать обычно сложные узлы волчьих путей…
Само появление Молчуна в Вещерских лесах показалось ему символичным и напрямую связанным со знаком судьбы: надо было пройти через Судный поединок, схватившись с существом, которого хотели превратить в зверя, потом оказаться близ Сирого Урочища под властью бренки, чтобы встретить здесь сирую деву и вернуться с ней в свою вотчину.
А если нет – уйти в мир…
До заимки было верст двенадцать, однако, судя по земным следам, волк ни разу не пересекал это пространство. Ражный убеждал себя, что ищет Молчуна, поскольку не может оставить его здесь: уходить в Сирое и возвращаться из него следовало точно так же, как на Свадебный Пир или Пир Святой – не оставляя после себя долгов и зависимых душ. Убеждал и одновременно понимал, что уходит от судьбы, вернее, мысленно уже ушел от нее, перешагнув невидимую грань Урочища, где кончается власть бренка. И теперь даже тот беспилотный, недосягаемый вертолет над горным озером не будил воображения, не вызывал панического вопроса – что будет и кем он станет без Засадного Полка? Без лона Воинского братства и его устава, которым была сцементирована вся его прошлая жизнь.
Гнетущая к земле тяжесть начала постепенно проходить часа через полтора, и вместе с облегчением плоти стало проясняться и в голове; по крайней мере, окружающий мир будто ожил, и Ражный заметил, что в лесу потеплело, размяк под ногами снег и зашумел в кронах влажный ветер. И в тот же миг, будто раскаленная поковка, брошенная в воду, начала стремительно, с шипением и паром, остывать его решимость. Он еще сопротивлялся и пытался разогреть себя обидой на столь несправедливое определение вечевого круга бренок, но уже обостренно ощущал собственную незащищенность, некую крайнюю уязвимость перед новой, неизвестной мирской судьбой, словно опять оказался голым и безоружным в освежающей, однако чужой воде, окруженной горячей и чужой сушей.
А до последней ступеньки лестницы уже было не допрыгнуть…
Он часто останавливался, прислушивался и звал Молчуна, однако монотонно шумящий в кронах ветер гасил все звуки и отчетливо доносился лишь стрекот сороки, незримо порхающей где-то сбоку.
Словно утвердившись наконец-то в реальности, Ражный остановился и осмотрелся, дабы утвердиться в пространстве, но зимние сумерки, придавленные сверху тучами, сгустились настолько, что деревья и предметы начали терять свои очертания, а болотины и холмы стали казаться незнакомыми. Он неожиданно усомнился, в ту ли сторону идет, поскольку вообще утратил способность к ориентации и, напрочь заземленный тяжкими мыслями, не мог вскинуть крылья своих чувств и шел, распустив их, как линяющий глухарь.
Впереди вдруг посветлело – кажется, открытое пространство, безлесная плешина на холме, откуда можно осмотреться и сориентироваться. Он выбежал на середину поляны, очень похожей на ту, где устраивали ристалище, и тотчас понял, что никогда здесь не бывал.
Закрутили лешие…
Он вернулся своим следом в лес и долго, исступленно шел, пока в сумерках не потерял и его. Ощущая себя волком в окладе, Ражный остановился, прислонившись к дереву, и в это время услышал голос Молчуна. Вернее, принял за него долгий, тоскующий крик, никак не похожий на волчий, да и на человеческий тоже. Ветер набирал силу и уже трепал верхушки елей, старый лес скрипел, трещал, и точно определить направление было невозможно, и тогда Ражный крикнул сам: