Волчья шкура
Шрифт:
— Avanti! [3] — воскликнул он. — Враг вторгся на нашу территорию! (При этом он тряс его что было сил.) — Не говоря, в чем заключалась надвигающаяся опасность, он стащил сонного, не понимающего, где он и кто его будит, человека-зебру с его ложа и вышвырнул в сени. Потом приставил лестницу к люку, ведущему на чердак. — Полезай, живо! — приказал он. — Там сено! Заройся в него! Да смотри не чихай!
Арестант, весь дрожа, вскарабкался по лестнице, и, когда ноги его скрылись в темной дыре люка и с грохотом упала крышка, жандармы уже стучались в дверь. Но матрос не торопился (моряка
3
Вперед! (итал.)
— Здесь жандармы, — поучительно заметил Хабихт.
Он и сам это видит, а дальше-то что?
— Дальше?
— Ну да, я вас спрашиваю, дальше-то что?
Одной рукой держась за косяк, другую положив на засов, он загородил им дверь — так корпус затонувшего корабля загораживает вход в гавань.
Первым заговорил инспектор.
— Вы ответите мне на ряд вопросов, сударь!
— Да? Неужели? Вы в этом уверены?
— Уверен! Совершенно уверен, милейший!
— Прошу! — сказал матрос. — Как вам будет угодно (он повернулся, освобождая путь блюстителям закона). А во избежание недоразумений запомните: «милейшим» вам пока что меня величать не стоит!..
Бросая взгляды то направо, то налево, не видно ли чьих-нибудь следов, инспектор и Хабихт прошли за ним в комнату. За его спиной они переглянулись, словно бы говоря: ну, каково ваше мнение? У комнаты был подозрительно невинный вид, и спина матроса выглядела, как положено выглядеть спине: непрозрачная, безучастная стенка, за которой можно переглядываться, сколько душе угодно.
— Вы гончар? — спросил инспектор.
Матрос ничего ему не ответил. Он пересек комнату под прикрытием своей широкой спины и встал у одного из окон. Потом повернулся, так сказать, лицевой стороною, но ничего от этого не переменилось, ибо он вырисовывался лишь как силуэт — черная-пречерная фигура на фоне ослепительного света за окном, который жег глаза не хуже серной кислоты, а лицо его было неразличимо.
— Итак? — спросил он. — Что вы хотите от меня узнать? — Голос его звучал глухо и неокрашенно, как у только что разбуженного человека.
«Голос у него был такой усталый, — рассказывал нам вахмистр Хабихт, — словно он уже готовился во всем признаться.»
Инспектор откашлялся. И впился взглядом в свою жертву, хотя свет из окна слепил его и жертва с головы до пят была черной.
— Вчера вы, стало быть, встречали Новый год, — начал он.
— Нет.
— Ах нет! Но почему же?
— А какого черта его встречать?
— Это зависит от точки зрения. Но, конечно же, вы провели вечер с друзьями.
— К сожалению, у меня нет друзей.
— Обстоятельство, вам не благоприятствующее.
— Что вы имеете в виду?
— Около половины восьмого вас видели на дороге.
— Ага! Так я и знал. Меня всегда видят, как только что-нибудь неладно.
— Вы стояли внизу, у печи для обжига кирпича.
— Ясно видимый впотьмах и в густом тумане.
Инспектор вышел из роли.
— Туман? — обернулся он к Хабихту.
— Так точно, — отвечал тот, — был туман. Здесь он часто выпадает.
Это
надо было знать! Теперь свидетели растворились в тумане. Инспектор побагровел.— Это все штучки! — И вдруг резко переменил тон: — Где вы находились вчера между девятнадцатью и двадцатью часами? Отвечайте!
— Здесь, у себя, если вы ничего не имеете против.
— А откуда вам известно, что был туман?
— Я сверху видел.
— Когда это было?
— Между семью и половиной восьмого. А если вы еще долго будете здесь вынюхивать — беды не миновать!
У инспектора перехватило дыхание, Хабихт сконфуженно закрыл рот ладонью, а инспектор, очухавшись, сказал:
— Ну погодите, мы еще с вами справимся!
— Не сомневаюсь, — отвечал матрос. — Полиция с кем только не справляется. Будь она хоть десять раз неправа. Так что пожалейте свой голос.
Инспектор изменил тактику. Он сказал:
— Возьмитесь же за ум, господин…
— Недруг! — сказал матрос. — Моя фамилия Недруг. А ваши штучки я терпеть не намерен.
— Итак, — сказал инспектор, — вчера вы весь вечер были дома. Можете вы это доказать? Нет. Но допустим, вы действительно были дома. Здесь у вас ведь довольно тихо. А дорога проходит недалеко. Если там кто-то зовет на помощь, вы должны это слышать у себя наверху.
Матрос наблюдал за ними, они оба это чувствовали.
— Послушайте, — сказал он. — В чем, собственно, дело? Вы, видать, для свинства подыскиваете свинью. Так вот, рев здесь всю ночь слышен. Ревут люди, что встречают Новый год. Я его не встречаю. Я курю свою трубку и ложусь спать. Но оказывается, я должен слышать, что они там ревут! И еще должен доказать, что я был дома, иначе явятся два свидетеля и покажут, что я и есть свинья. Весьма сожалею! У меня нет свидетелей, которые видят сквозь туман то, что им нужно. К несчастью, у меня нет даже собаки, которая облаяла бы нежеланных мне посетителей. Вы говорите, что я должен был бы слышать здесь, у себя, если на дороге кто-нибудь зовет на помощь. Неужто вы вправду думаете, что я в таком восторге от вас или считаю вас такими уж важными персонами, что день и ночь только и знаю, что прислушиваться, кто кого в Тиши отправляет на тот свет? Скажите мне, что случилось, а тогда посмотрим, смогу ли я быть вам чем-нибудь полезен. Но не пытайтесь пробовать на мне ваши штучки. Вы себя выставите в смешном свете, и только!
Инспектор осклабился, злобно и заносчиво.
— Так-так, простачком прикидываетесь? — Добавил: — Больше у меня к вам вопросов нет. — И, оборотясь к Хабихту: — Что ж, пошли!
Он повернулся, шагнул к двери, но на полпути вдруг остановился и стал смотреть на поленья возле плиты.
— Вы дрова сами колете? — спросил он.
Матрос отошел от окна и двинулся прямо на него. Он сказал:
— Да нет, я их покупаю уже наколотыми. А вам что, для дознания, может, дрова понадобились?
Инспектор зычно расхохотался. Боже упаси! Этого еще недоставало! А вот если бы он им одолжил топор, было бы отлично.
Матрос клюнул на эту удочку.
— Пожалуйста, мне не жалко, — сказал он.
А инспектор:
— У вас ведь их, наверно, несколько?
— Три, — ответил матрос.
— Мы выберем себе один, если позволите.
— Как угодно! Они у меня в сарае лежат. — И вдруг сообразил, куда они клонят, сообразил, что попался на удочку, и ощутил даже некоторое удивление — трюк этот был так безмерно глуп, что человек, полагающий, будто и глупость имеет свои границы, даже за трюк бы его не посчитал.