Вольф Мессинг. Видевший сквозь время
Шрифт:
– Простите, пан, что вы сказали?
– Кухарок под вашим началом много?
– Три! – воскликнула женщина. – И ни одна не может приготовить что-нибудь стоящее! Ни одна не может купить на рынке хорошие продукты! Деревня! Им что ни купи – все годится! А ведь каждый продукт своего внимания требует. Я одних яиц на неделю сто штук беру – и надо, чтобы самые свежие были... самые крупные... самые желтенькие... А капуста? А картофель? Я уж про мясо не говорю! И баранину надо, и говядину, и свинину и к каждой свой подход требуется. Народ такой нынче пошел – одно слово, сволочь народ, сплошь жулик и обманщик, хуже цыган... –
Мессинг внимательно смотрел на нее, то улыбался ободряюще – и женщина при этом начинала говорить быстрее и с большим увлечением, – то вдруг хмурился, отступал на шаг, глядя на женщину пронзительным взглядом, – и она замолкала на полуслове, уставясь на него с открытым ртом.
– Я слушаю вас, слушаю... – произнес Мессинг, и женщину вновь прорвало:
– Так вот я говорю, пан, мясо я лично выбираю. Потому как ясновельможный пан Анджей очень любит котлеты с бараниной и свининой... чтобы в нужной пропорции были... и не дай Бог ошибиться! Ясновельможный пан к еде очень строгий... А сколько продуктов из-за границы присылается. По специальным заказам – и сыры разные, и паштеты, и ветчина пармская, рокфоры десяти сортов, а то и больше. И тут я все принимаю, пробую, проверяю... Ясновельможный пан очень вкусу моему доверяет...
...Дородную женщину сменил мужчина лет сорока с большими бакенбардами, одетый в черный сюртук и рубашку с галстуком. Он прямо сидел в деревянном кресле с высокой резной спинкой, иногда подкручивая рукой тронутые сединой усы.
Мессинг водил кистью по холсту – на нем красовалось нечто, весьма отдаленно напоминающее человеческое лицо. Он прикасался к холсту то в одном, то в другом месте, затем долго смешивал на палитре краски и слушал.
– Дом большой. Такой дом ухода и надзора требует, одних комнат для проживания – двадцать одна!
– Двадцать одна? – недоверчиво переспросил Мессинг.
– Именно так, пан. А сколько кладовых, погребов, складов! Холодных комнат для продуктов – шесть! А винный подвал? Их два – один с вином, другой – с водками и коньяками... виски и ромы, джины, настойки... А печей на кухнях сколько? И за всем этим я в первую очередь смотреть должен... За день так находишься, к вечеру едва ноги таскаешь... Жену и ту целыми днями не вижу, будто в разных местах живем...
...Затем в кресло присела худая, костлявая девица с большими натруженными руками со вспухшими узлами вен.
– Наше дело постельное... – улыбнулась она. – Ну и, конечно, скатерти, салфетки, шторы... Так что мы из прачечной-то, бывает, по нескольку дней не вылезаем, иной раз и заночуешь там, чтобы с утра пораньше за работу приняться. Графиня строгая очень – сама каждую простыню смотрит, каждую скатерть, салфетку...
Во время всех этих разговоров Цельмейстер сидел в дальнем углу залы, за небольшим столиком, не прислушиваясь и не вмешиваясь.
В помещение вошел слуга с подносом, накрытым крахмальной салфеткой, бесшумно направился к Цельмейстеру. Тот оживился, потер ладони, заулыбался:
– Наконец-то! А я уже заждался вас, любезный. Что вы нынче нам приготовили? Чем удивите?
– Пани Франя специально для вас старалась, – с важным видом ответил слуга, откидывая салфетку и составляя на стол перед Цельмейстером многочисленные тарелочки с разными кушаньями.
– Хорошо быть любимцем
главной кухарки дома Чарторыйских, – довольно потер ладони Цельмейстер. – Моя бы воля – жил бы здесь всегда!– Сыр рокфор ранний... сыр богемский... сыр эльзасский... – расставляя кушанья, говорил слуга. – Ветчина пармская... окорок брауншвейгский... салат – тут порей добавлен, капустка... редьки немного... Пани Франя на свой вкус составляла...
– Родной мой, твои слова что музыка Чайковского.... – закрыв глаза, Цельмейстер склонился над столом и нюхал каждое блюдо по отдельности. – Ах, какая симфония...
– Суп протертый попозже подавать?
– Попозже, любезный, попозже...
– А вино мозельское прикажете сейчас?
– Что за вопросы, любезный мой олух? Конечно, сейчас!
Они сидели за столом в углу залы и обедали. Цельмейстер умудрялся есть сразу с нескольких тарелок, чмокал, чавкал, блаженно прикрывая глаза и качая головой:
– Ах, как вкусно! Ты знаешь, Вольф, я даже готов подумать о снижении суммы гонорара.
– Боюсь, его совсем не будет, – ответил Мессинг, намазывая паштет на хлеб.
– То есть? Не пугай меня, Вольф! Напрягись... ты, вижу, от безделья совсем разбаловался и превратился в сибарита! Да, да, не смотри на меня честными еврейскими глазами! Они на меня не действуют, потому что у меня такие же честные и еврейские глаза.
Мессинг коротко рассмеялся, покачал головой, потом проговорил:
– Почти всех просмотрели... они все чистые... Понимаешь, они совершенно открыты моим вопросам, нисколько не смущаются, не прячутся, и я уверен, к краже они никакого отношения не имеют...
– Значит, в замке побывал кто-то чужой? – спросил Цельмейстер.
– Граф Чарторыйский категорически это отрицает. В покои графа, особенно туда, где хранятся фамильные драгоценности, чужой проникнуть не мог.
– Значит, мог, если брошка пропала. Или все-таки вор среди своих...
– Я этого ни в одном из них не увидел, – ответил Мессинг. – Все честные люди...
– Ну, положим, такую брошку слямзить мог и честный, – усмехнулся Цельмейстер.
В это время тяжелая дверь в залу приоткрылась и заглянула смешливая румяная девичья физиономия. Она смотрела на Цельмейстера и улыбалась.
Цельмейстер подмигнул ей, послал воздушный поцелуй. Девушка прыснула от смеха и скрылась.
– Чудная девушка... Марысей зовут... влюбилась в меня, как кошечка... ласковая. – Цельмейстер продолжал быстро жевать. – А в постели, Вольф, просто чудо...
– Перестань... – поморщился Мессинг.
– Господи, когда же ты влюбишься хоть в какую-нибудь юную пастушку? Или на тебя так подействовал негр в постели той дамы, что ты решил стать монахом?
– Перестань, я тебе сказал, Питер. Надоели, ей-богу, твои похотливые развлечения...
– Ох, ох, какие мы нравственные и неприступные... – покачал головой Цельмейстер.
Дверь в залу распахнулась шире, и на трехколесном велосипеде вкатился мальчик лет одиннадцати с непропорционально большой головой, сильно выступающим лбом и близко посаженными к переносице глазками. Неразборчиво напевая какую-то песенку, мальчишка прокатился по залу, не обращая внимания на двух взрослых людей, и выкатился в дверь, продолжая бормотать.
– А это кто? – встрепенувшись, спросил Мессинг.