Вольф Мессинг. Видевший сквозь время
Шрифт:
– Работаем мы бригадами. Ездим по всей республике. Так что у артиста филармонии вся жизнь на колесах, Вольф Григорьевич. Жить будете в нашем общежитии гостиничного типа. На этаже есть общественная кухня. В номере категорически не допускается держать электрические плитки, никакие керогазы и керосинки. Комендант штрафовать будет.
– Почему? – задал наивный вопрос Мессинг.
– Потому что пожароопасно. В прошлом году соседнее рабочее общежитие дотла сгорело. Трое слесарей трамвайного депо сгорели. Так что прошу учесть, товарищ Мессинг... Сказали, что вы человек непьющий?
– Нет, я не пью.
– Это просто замечательно. Это просто так чудесно, что даже
– Да, я холостой.
– Это плохо. В филармонии много девушек, так сказать, незамужних... молодых, красивых... Так что моральный облик придется блюсти в чистоте. У нас тут с этим строго.
– С чем строго? – искренне не понял Мессинг.
– Ну вот, мы еще и дурачиться будем, товарищ Мессинг. С моральным разложением строго! Советский человек с этим делом – ни-ни! После загса пожалуйста, хоть... ну да чего это я? В общем, я понятно сказал... учитывая, что вы еще к тому же и беспартийный...
Вновь, как и все предыдущие годы, жилищем Мессинга стал гостиничный номер.
Небольшая, метров пятнадцать, комната вмещала платяной шкаф, маленькую горку для посуды, стол, кровать с никелированными спинками и полку с книгами. В углу примостился маленький столик с керосинкой. На керосинке в чугунной сковороде жарилась яичница с мелко нарезанной колбасой. На столе, в ожидании ужина – чистая тарелка, нож и вилка, стакан и бутылка минеральной воды. Мессинг стоял у керосинки, наблюдая, как жарится яичница.
В дверь постучали, и не успел Мессинг что-либо ответить, как она открылась и вошел невысокий толстый человек в шлепанцах, темных шароварах и вязаной кофте поверх рубашки. Волосы его были всклокочены, на мясистом носу угнездились очки в роговой оправе. В руке мужчина сжимал бутылку.
– Добрый вечер, Вольф Григорьевич... ах, как вкусно пахнет! Такая закуска пропадать не должна, потому я и явился к вам с главным продуктом, без которого такую замечательную закуску есть нельзя. – Мужчина поставил на стол бутылку водки.
– Я ведь уже говорил вам, Илья Петрович, что не пью.
– Но я-то потребляю... но в одиночестве не идет, подлая! А все наши коллеги, сами знаете, сейчас на концерте – мы с вами на всю общагу одни кукуем, – возразил Илья Петрович.
Мессинг, не отвечая, достал из горки еще одну тарелку, нож с вилкой, рюмку и еще один стакан. Илья Петрович, потирая руки, тут же уселся за стол.
Мессинг, разрезав яичницу пополам, поднес сковородку к столу, половину яичницы положил Илье Петровичу, половину – себе. Илья Петрович налил в рюмку водки, улыбнулся:
– Ваше здоровье, голубчик! Душевно рад. – Илья Петрович ловко опрокинул рюмку, крякнул и стал быстро закусывать.
Мессинг молча ел, поглядывая на гостя.
– Мой номер должен был идти предпоследним в концерте, черт бы их драл! – мрачно буркнул Илья Петрович. – Репертуар сократили, меня выкинули... А ведь у меня политическая декламация! Стихи о советском паспорте! Хотите почитаю?
– Спасибо, Илья Петович, не надо... – продолжая есть, ответил Мессинг.
Но Илья Петрович, не слушая, вскочил и буквально зарычал:
Берет – как бомбу, берет – как ежа,Как бритву обоюдоострую,Берет, как гремучую в двадцать жалЗмею двухметроворостую...– Илья Петрович,
дорогой, помилуйте... – прижав руку к сердцу, проговорил Мессинг.– Что, не впечатляет? – упавшим голосом спросил Илья Петрович.
– Очень впечатляет, – заверил Мессинг.
– Нет, не впечатляет, я же вижу... – совсем огорчился Илья Петрович. Налил себе еще и выпил, поковырял вилкой яичницу, но есть не стал. – Конечно, я понимаю... надо лирику какую-нибудь... борения страстей... любовь... – Илья Петрович налил себе еще и снова выпил одним махом. – А вот это вам нравится?
Он сгорбился за столом и стал читать тихо, но внятно, с каким-то надрывом, казалось, сейчас зарыдает:
Вечер черные брови насопил.Чьи-то кони стоят у двора.Не вчера ли я молодость пропил?Разлюбил ли тебя не вчера? Не храпи, запоздалая тройка!Наша жизнь пронеслась без следа.Может, завтра больничная койкаУспокоит меня навсегда. Может, завтра совсем по-другомуЯ уйду, исцеленный навек,Слушать песни дождей и черемух,Чем здоровый живет человек. Позабуду я мрачные силы,Что терзали меня, губя.Облик ласковый! Облик милый!Лишь одну не забуду тебя!Он читал, едва шевеля губами, и слова падали, казалось, в самую душу.
Мессинг перестал есть, слушал, глядя на Илью Петровича. Когда он замолчал, Мессинг спросил:
– Чьи это стихи?
– Есенина. А вы не знали?
– Нет, никогда не слышал...
– Вы там за границей много чего не слышали, – усмехнулся Илья Петрович.
– Вы замечательно читали... Он давно умер? Вернее, погиб.
– Да, погиб... в двадцать пятом году... – Илья Петрович вдруг встрепенулся. – А вы откуда знаете? Вы же ничего об этом человеке не слышали?
– Я почувствовал. Вы читали стихи мертвого человека...
– Ох ты Господи... – Илья Петрович поспешно выпил рюмку. – Вас действительно надо немедленно арестовать и... расстрелять! Да, да, Вольф Григорьевич, всенепременно расстрелять!
– За что? – улыбнулся Мессинг.
– За то самое... с вами страшно разговаривать – все знаете... Вы дьявол и колдун...
– А почему вы это не читаете на концертах?
– Вы больной, что ли, Вольф Григорьевич? – Илья Петрович действительно посмотрел на него как на больного. – Кто же мне разрешит это читать?
– Понимаю... понимаю... – глядя на гостя, проговорил Мессинг.
– Ни черта вы, голубчик, не понимаете, – вздохнул Илья Петрович и вдруг хитро посмотрел на Мессинга: – Знаете, зачем в буденовском шлеме в шишаке дырочка?
– Нет, не знаю...
– Чтобы, когда кипит возмущенный разум, пар через эту дырочку выходил. – Илья Петрович захохотал, а Мессинг, не понимая шутки, удивленно смотрел на него.
– Если это анекдот, то я не понял, в чем его соль, – наконец сказал Мессинг.
– Вам и не надо! – махнул рукой Илья Петрович, продолжая смеяться. – Лучше читайте чужие мысли... И не вздумайте где-нибудь это анекдот повторить, а то... Ладно, не будем о мрачном, давайте поговорим о хорошем... – И Илья Петрович стал наливать себе водки.