Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Как? — понеслось из зала.

— У нас в области на нефтепромыслах ежедневно сгорает огромнейшее количество газа. А ведь из этого газа можно добыть удобрение — лучшую пищу для земли.

Вот это уже не знай как! Из огня пищу для земли? Но ведь Астафьев не болтун. Иным знают его все и верят каждому его слову. Ошибется — признается. Вон какой линии держался по делам МТС, а ныне сказал: не так думал.

Дальше Астафьев говорил о севе риса, о подборе молочных кормов, о применении новой техники, и большинство участников пленума слушало его с большим вниманием.

«Да. Он забрал всех в руки», — с тревогой подумал Сухожилин и, повернувшись, посмотрел на участников пленума. Увидав, что глаза их прикованы к докладчику, крикнул:

— Низменное: все меняете на кашу. И своей безответственной болтовней восстанавливаете колхозников против рабочих.

Аким Морев всмотрелся в зал и задержался взглядом на Сухожилине. Губы у того искривились, рука что-то быстро записывала в блокнот, а острый нос еще больше вытянулся, словно норовя выклевать буковки.

Зал затаенно затих.

Астафьев поднял глаза, из них брызнул смех:

— Низменное? У нас есть своего рода аристократы: сами каждое утро требуют к столу жаркое, а народу подают одни высокие принципы. И когда с такими моралистами заговоришь о том, что рабочему люду нужно мясо, хлеб, масло, — они кричат: «Низменное. Эмпирики». Тот, кто крикнул…

Астафьева перебили:

— Сухожилин!

Астафьев смутился: Сухожилин — член бюро обкома партии. Как же возражать ему?

«Теперь-то, конечно, он вцепится в меня», — подумал Астафьев и посмотрел в сторону Акима Морева.

— Продолжайте, Иван Яковлевич, — сказал Аким Морев.

«А что из того, что член бюро: за глупость надо пороть всякого», — зло решил растерявшийся было Астафьев и заговорил:

— Партия и правительство озабочены тем, чтобы создать народу изобилие материальных и культурных благ, а такие, как Сухожилин, все это называют низменным. Беда и вред этих людей заключается в том, что они строят «теоретический», а проще — бумажный социализм за своим личным сытым столом. Облепились цитатами и шумят: по таким-то и таким-то цитатам все выполнено — шагай в коммунизм. Народ дает отпор, заявляя, что дело-то не в ваших цитатах, а в хлебе насущном. Сие требование низменное, кричат Сухожилины. Народоненавистники.

— Ой! — невольно вырвалось у Елены в тишине.

Аким Морев впервые в ложе увидел Елену. До этого ему казалось, у него уже все заглохло в сердце и теперь он может говорить с Еленой спокойно, как с любой знакомой женщиной. Даже, грустно посмеиваясь, может сказать ей: «А ведь я недавно очень любил вас…» А тут, увидав ее рядом с Ермолаевым, он вспыхнул, и все на миг смешалось в его уме. И так тягостно стало, что он согнулся над столом, но тут же, собравшись с силами, снова повел заседание, больше уже не глядя на Елену.

Та поняла это по-своему: «Как он далек от меня».

6

То ли Сухожилин понял, что ему при такой накаленной обстановке не удастся выступить с трибуны, то ли потому, что в нем от негодования все кипело, а может, потому, что был оскорблен, как оскорбляется учитель, когда ученик начинает поучать его, — но тем не менее он еще раз ударил сам по себе. Он поднялся и прокричал в сторону президиума:

— Докладчик отводит массы от великих задач к низменному: бегает с портянкой в зубах и кричит: «Мало портянок! Мало лаптей!» Эти деятели, извините за выражение, сводят народ со столбовой дороги: они во имя портянок и горшка каши и картошки готовы поломать любые социалистические формы, — в этом месте Сухожилин повернулся в сторону участников пленума. — А народ этого не хочет. Труженики готовы ради великой цели еще и еще раз подтянуть поясок. Разве не видите, в какое мещанское болото тянут вас эти извратители учения Маркса и Ленина? В болото мы не пойдем!

Странно, но Сухожилину кое-кто аплодировал. Возможно, зааплодировали последней фразе?

Пухов наклонился к Акиму Мореву, сказал:

— Что-то парень даже поглупел. Дайте-ка мне слово: я ему хребтюк сломаю.

— Хребтюк у него твердый, как у лошади. Пусть сам народ ломает, — ответил Аким Морев и по списку предоставил слово Иннокентию Жуку, волнуясь за того: ведь аплодировал Сухожилину. Неужели сердцем не почуял беды?..

Иннокентий Жук поднялся и пошел к трибуне по мостику через провал, где пустовали места для оркестрантов. Сначала всем казалось, оратор маленького роста, но вот над трибуной появились его крупная голова, широкие сильные плечи, и люди зашептали:

— А, это тот, кто из «отжима» рубли выколачивает.

— А ну, поглядим, на чем развернется.

— Трудно мне, — заговорил Иннокентий Жук и так закатил глаза, что казалось, они у него вот-вот перевернутся. — Трудно… перешибить воздействие: сам аплодировал Сухожилину, человеку с репликами… так выразимся. А шел сюда, думал: отчего же на сердце-то у меня скребет? Портянки? Горшок с картошкой? Конечно, университетов я не кончал, в философию не лазил… Ясно, в болото мы не полезем. Только к чему портянками-то упрекать? Что она, портянка, зараза, что ль, какая? К примеру, грипп? Ай там тиф брюшной? У нас, к примеру, в колхозе овец до сорока тысяч голов. Сколько при них чабанов, стряпух? Обуть их надо? А как же? Что ж, может, товарищ Сухожилин предложит капроновые чулки со стрелкой на пятке? А портянки — прочь, долой?

Зал стал накаливаться, как накаливается только что включенная электрическая плитка.

Кто-то выкрикнул:

— Демагогия!

— Демагогия? Не ел такого, — ответил Иннокентий Жук, и его глаза заиграли искорками смеха. — Великие идеи? Мы за них. Но их надо осуществлять, а не просто о них калякать. Так что ж вы, товарищ Сухожилин, предлагаете — босыми осуществлять эти великие идеи? Без вареной картошки?.. Значит, о картошке не думай, а рябчиков не дадим? Я понимаю, под портянками и горшком с картошкой вы, товарищ Сухожилин, подразумеваете, символически, так сказать… вишь, какое слово я пустил… символически! Что символически? А то — думайте, дескать, о великих идеях. Думаем. А дальше? Выполняйте их. Тут и загвоздочка — какими средствами? Взвихренные люди, те, кто в небесах-то витает, команду подавали: разводите хлопок. Разводим год, другой. Конечно, плохо ли — хлопок? Да ведь он каждый год нас по загривку хлопал ой как больно. А Сухожилины свое — давай без оглядки. — Иннокентий Жук передохнул и с теплотой произнес: — Постановления Пленума Центрального Комитета партии дело великое: там прямо сказано, что в колхозах люди не лаптем щи хлебают, дадим им полное право управлять хозяйством. Управлять разумно. Великое постановление. Оправдать положено доверие такое… и помогать нам тут надо с разумом, — Иннокентий Жук посмотрел в листки конспекта и улыбнулся. — Забыл про конспект. Ну, что есть в нем, Аким Петрович, я вам лично передам… А сейчас вот что, дорогие друзья: думу колхозника по-настоящему выскажу. Не поймите меня дурно: я живу не хуже рабочего… любого. У меня и заработок высокий… Да и колхозники нашего колхоза живут хорошо. Не отрицаем. А в других колхозах — плохо. Колхозники виноваты? Нет. Зачастую те, кто в небеса любит взвиваться и земные дела называет «низменными». Такому колхозники говорят: «Эй, жавороночек! Спустись на землю и ответь на такой вопрос. Вот мы, колхозники, вместе с рабочими революцию делали, вместе страну от фашистов защищали… И жить хотим так, как живут рабочие». А профессор Сухожилин с укором: натравливаете колхозников на рабочий класс.

Зал снова притих.

В глазах Иннокентия Жука перестали играть искорки смеха, с лица слетела обычная у него в таких случаях напускная простоватость; оно посуровело, а от переносицы через весь выпуклый лоб наискось прорезалась глубокая складка.

— Индустрию нашей страны мы строили все вместе, все слои нашего государства — рабочие, крестьяне, ученые. Строили, подтягивали животы, сознавая, что без могущественной индустрии нам смерть. И сейчас понимаем — индустрию надо безостановочно двигать вперед, вполне сознавая, что без высокоразвитой индустрии, особенно химической, не поднимешь сельское хозяйство. Но ведь зашатается индустрия, ежели не подтянуть до ее уровня все сельское хозяйство. Ведь это же закон. Нарушить его — значит пошатнуть государство, значит расшатать союз рабочих и крестьян, значит отдалить деревню от города. Вот как мы понимаем смысл слов: «Хотим жить так, как живут наши рабочие».

Александр Пухов, Николай Кораблев, да и все участники пленума уставились на оратора с таким видом, будто только сейчас кто-то подменил простоватого Иннокентия Жука другим человеком, умеющим говорить серьезно, весомо.

— Профессор Сухожилин… — передохнув, снова заговорил было оратор.

Сухожилин перебил:

— Я не профессор, а товарищ.

— Какие же мы с вами товарищи, коль идем в разные стороны? Так вот, профессор Сухожилин по-обывательски воспринимает наше устремление жить, как живут наши рабочие — и в производстве и в быту, — и вдруг как будто кто-то снова подменил Иннокентия Жука: в глазах у него заиграли искорки смеха, лицо как-то вздулось, опростилось, и заговорил он уже совсем другим языком. — Мы, конечно, народ темноватый и во всем разобраться нам трудов больших стоит, однако один случай расскажу. В прошлом годе по договору я сам четыре тонны яблочек из нашего села в приволжский гастроном сдал. По восемьдесят две копейки за килограмм. Ну, договор есть договор. Сдал на склад, под универмагом. Да грех случился: забыл яблочков оставить в подарок ребятишкам своих знакомых. На следующий день заявился в универмаг. Смотрю, продают яблочки наши… и пять рублей двадцать за килограмм. Что же это, Аким Петрович, у нас взяли по восемьдесят две копейки, а тут: из подвала на прилавок доставили и пять двадцать плати? Народ, конечно, мы темный, но, однако… — неожиданно закончил Иннокентий Жук и, быстро собрав листки, сунул их в карман и зашагал в зал, ожидая аплодисментов.