Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Наладим! Все наладим, Иван Евдокимович! Э! Не то видали!

5

И потянулись минуты, длинные, как годы.

Проснулась Елена и, не предполагая, что Иван Евдокимович в соседней комнате, вздыхая и охая, вошла туда. Увидев академика, вспыхнула, соврала:

— Сон видела… плохой… Вот и охаю. А вы что сидите? Аннушка где?

— Где? — ухмыляясь, произнес академик. — Где? Там. В саду… в сторожке.

— Вы что такой… будто вас чем-то одарили?

— А как же? Аннушка одарила… сыном или дочкой. Вот-вот и прибудет.

Елена присела рядом на стул и загрустила.

— Вы что же это? Не рады, что ли? — даже рассердясь, проговорил Иван Евдокимович.

— Что вы? Очень рада! — И не сказала Елена, что ей стало грустно оттого, что вот у Анны все налажено, а у нее, Елены, все разлажено и, может быть, никогда и не наладится: Аким Морев отстранил ее от себя. Позвони он ей сейчас, и ушла бы к нему… пешком… за двести километров. Шла бы день и ночь, и еще день, и еще ночь. Даже не присела бы. Без отдыха. Нет. Не зовет.

Вдруг она поднялась и сказала:

— Я отправлюсь к Анне. Что же это, в самом деле, я сижу тут?

— Меня Мария Кондратьевна вытурила… и вас вытурит. Сидите уж. Да вон, кстати, и Вяльцев несется. Пылит… словно танк.

Грохоча колесами тарантаса, Вяльцев подлетел прямо под окна и прокричал:

— Иван Евдокимович! Пой и веселися: сын!

— Ой-ей-ей! — вскрикнул Иван Евдокимович, затем сорвался со стула и, мельком заметя в тарантасе Марию Кондратьевну, кинулся на крылечко.

Тут встретила его Мария Кондратьевна, как всегда, с напускной суровостью и, сунув в руки сверток, сказала:

— На, не признающий медицины. Сын. Осторожней только… не раздави. — И, увидав Елену, захлопотала: — Еленушка… Беги в больницу… камфары, шприц… Я уж раз впрыскивала камфару Аннушке. Удивляюсь, как малярия сильно сердце ей подпортила. — Присев на стул, она уронила руки, сказав: — Устала… Самое тяжелое в нашем деле — принимать ребенка: железной надо быть, чтобы не содрогаться от стона и крика роженицы. Иди, Еленушка, в больницу. Анну на носилках отправили сюда. Мы их обогнали на околице.

Елена быстро вышла из домика, а Иван Евдокимович как остановился посредине комнаты, так и стоял, точно врытый.

— Посмотрите на сына-то, академик, — приказала Мария Кондратьевна.

Академик приоткрыл простынку и, увидев маленькую головку, сморщенное розовое личико, подивился тому, что это со временем станет взрослым человеком… малюсенькое такое. И осторожно передал сверточек Марии Кондратьевне.

— Возьмите, пожалуйста… а то и в самом деле как бы нечаянно не раздавить. — Передав ребенка, Иван Евдокимович отошел к окну и, то ли потому, что человечек оказался таким крошечным, то ли от долгого ожидания конца родов весь задрожал, ощущая, как озноб с ног перешел на грудь, потом на затылок…

И вот из-за поворота показались сначала расширенные ноздри лошади, затем выплыла голова, шея, потом грудь, передние ноги. А вон и Петр, сидящий на этом самом коне. Следом за конем показались носилки, а на них Анна.

Иван Евдокимович стремительно кинулся встречать и, споткнувшись о коврик, чуть не расстелился на полу.

— Не торопитесь, академик! — прикрикнула Мария Кондратьевна, принимая от пришедшей Елены шприц, камфару, флакончик со спиртом и готовясь немедленно же сделать укол роженице…

С крыльца Иван Евдокимович увидел Анну, прикрытую легким одеялом. Она лежала на носилках ногами вперед, потому он видел и ее лицо. Оно было бледно, глаза прикрыты, а губы обтянулись синим ободком.

«Намучилась, бедняжка! Ну, ничего: отойдет. Зато у нас сын. Уж этого мы будем воспитывать не так, как моего шалопая», — вспомнил он о своем сыне, бездельнике и пьянчужке.

А носилки с Анной уже на крылечке.

Иван Евдокимович посторонился, успев, однако, погладить жену по щеке, и немного удивился тому, что щека холодна и ни один мускул на лице жены не дрогнул от прикосновения его руки.

Когда носилки с Анной поставили в комнате, Мария Кондратьевна проговорила:

— Принесли? Спасибо. А теперь оставьте нас… Воздух нужен матери. Воздух. — В эту минуту из свертка раздался писк ребенка. Мария Кондратьевна повернулась к нему: — Вишь ты, голос подает. Преждевременный.

Члены садоводческой бригады и Вяльцев молча покинули домик, но как только вышли на улицу, все разом заговорили, особенно Вяльцев. Этот, перебивая всех, кричал:

— Ого-го! Потомство академика у нас в селе народилось. Молодчина Анна Петровна! Ой, молодчина! А ты вот, Елька, все яловой ходишь.

— Что я тебе, корова, что ль? — огрызнулась та.

— Корова не корова, а яловая. Гляди, ускользнет Петр, точно сазан из слабых рук. Старой девой хочешь остаться? Ну, и высохнешь, как вон Мария Кондратьевна.

Услыхав эти слова, Мария Кондратьевна, словно под ударом кнута, втянула голову в плечи, на миг застыла, держа в правой руке смоченную спиртом вату — готовилась протереть руку Анны перед уколом. Затем скрепилась, высвободила руку Анны из-под одеяла. Рука почему-то очень тяжелая и безжизненно холодная. Мария Кондратьевна снова на миг окаменела, затем приложила ухо к сердцу Анны… и, выронив смоченную спиртом вату, приподняла веки Анны — из-под них глянули застывшие глаза.

— Мертва, — еле слышно проговорила Мария Кондратьевна, побледнев.

Елена, Иван Евдокимович, да и Петр усмехнулись, а академик тоном шофера проговорил:

— Шутите, товарищ начальник.

— В пути умерла, — не слыша слов академика, прошептала Мария Кондратьевна.

Тогда все стихли, склонились над Анной, еще не веря доктору. Но не верить было уже невозможно: перед ними лежала мертвая Анна.

Академик снова склонился над женой, со всей силой вглядываясь в ее лицо. Оно было спокойно, даже с розоватым румянцем, только синие ободки губ да прикрытые глаза вызывали смутную тревогу. Но вот он приложил ладонь к ее щеке — она холодна, как мрамор в стужу… И академику показалось, что от него отрезали половину. Вот так — были двое в едином, и Анну отрезали… Он обеими руками вцепился в свою голову, отнял их и, тупо глядя на клочки седоватых волос, торчащих в зажиме пальцев, зашагал из комнаты, роняя на пол волосы. Выйдя из домика, он двинулся вдоль улицы, сам не зная куда.

Сгущалась ночь — темная, как сажа. И накрапывал дождь.

Иван Евдокимович шел и шел, раздвигая перед собою руками, словно перед ним был непролазный камыш.

Шел и шептал:

— Вот и пусто… Вот и пусто…

6

Весть о смерти Анны Арбузиной вначале не ошеломила Акима Морева.

— Да не может быть, — сказал он Петину.

— Телеграмма. Лагутин подписал.

Аким Морев еще и еще раз перечитал телеграмму. Да, из Разлома. Да, подписался Лагутин. Да-да. «Анна Петровна Арбузина скоропостижно скончалась». Что за нелепость? Аким Морев протер глаза и снова перечитал телеграмму. И только теперь до его сознания дошло, что смерть Анны — факт, как факт и то, что канал затоплен разжиженным песком… И вдруг эти два нелепых события так ударили по сердцу секретаря обкома, что он опустился в кресло, и Петин увидел, как его глубоко сидящие глаза расширились и, казалось, полезли из глазниц. И вот лица уже нет… только одни огромные, серые, с золотистыми крапинками глаза, наполненные ужасом.