Волга рождается в Европе

Мы въезжаем дальше в городок, в котором еще иногда с яростным завыванием разрывается тяжелый русский снаряд. Враг пытается разрушить мост, воспрепятствовать подходу подкреплений и снабжения. Взгляд охватывает ужасный сценарий дымящих обломков. Один фонарь стоит на земле, около наполовину разрушенной выстрелами стены дома. В фонаре с разбитыми стеклами еще горит маленький огонек масляного фитиля. Над его бледным светом сверкание уже стоящего высоко солнца. Мы пересекаем последнюю часть городка почти бегом, чтобы уклониться от советского обстрела, который с каждой минутой становится все интенсивнее, почти как будто большевики перед своим отходом хотят исчерпать свои запасы боеприпасов. Теперь дорога поднимается к дамбе реки, и чем ближе мы подходим к последним домам городка, безграничная украинская равнина раскрывается перед нами как веер. В золотом блеске бесконечных нив высокие столбы дыма подпирают синее небо. Это торжественная архитектура, серый, строгий дорический портик, которому ветер придает что-то неустойчивое, что-то магическое. Я оборачиваюсь: Ямполь представляется как один из тех огромных дворов сталеплавильного комбината, в которых шлак доменных печей нагроможден в целые горы. Это ужасный спектакль разрушения, эти горы сожженных обломков посреди зелени и золота полей.

В Ямполе не осталось ни одной живой души. При приближении битвы евреи, составляющие большинство населения городка (почти семьдесят процентов), сбежали в леса, чтобы спастись от воздушных налетов и пожаров. Уже сразу за околицами Ямполя мы слышим крики: – Хлеб! Хлеб! В одном из широких рвов, которые служат для хранения удобрений, спрятались примерно сорок детей, женщин и бородатых стариков. Все евреи. Дети влезают вверх на край рва, старики снимают шапку и протягивают руки, женщины кричат: – Хлеб, хлеб! Немецкий офицер отдает нескольким солдатам приказ раздать несчастным немного хлеба. Женщины хватают буханки, они ожесточенно разрывают их руками, распределяют хлеб между детьми и стариками. Одна из женщин, еще молодая девушка, спрашивает меня, могут ли они уже возвращаться в свои дома. – Нет, еще нет. Русские обстреливают Ямполь. Вероятно, завтра. Они останутся в этой яме для удобрений еще на один день, может быть, еще на два. Потом они вернутся к руинам своих домов. Через одну неделю разрушенный городок снова начнет жить. Человеческая жизнь – это очень крепкое и упорное растение, которое ничто не в силах уничтожить. Это великолепная и ужасная сила.

Мы медленно продвигаемся по широкой гравийной дороге, в направлении Ольшанки. Это дорога на Балту, дорога к Одессе и Киеву. Линия Сталина проходит параллельно реке справа от нас. Она не представляет собой, как она казалась издали, беспрерывный ряд долговременных укреплений и бункеров, которые связаны между собой системой траншей. Она скорее комплекс независимых друг от друга укрепленных сооружений, между которыми находятся незащищенные широкие полосы. Она ни в техническом смысле, ни по протяженности не имеет ничего общего с Линией Мажино или с Западным валом, а является тонкой полосой полевых оборонительных сооружений, глубиной всего от трех до четырех километров, не больше. Линия Сталина, несомненно, представляет собой хорошую базу для подвижной, гибкой обороны, куда больше чем неподвижную систему позиционного сопротивления до последнего. Нужно согласиться с тем, что она выполнила свое задание, задание прикрытия, бесспорно и эффективно. Поэтому падение Линии Сталина вовсе не обязательно означает, что русская группа армий уничтожена на Украине. Я не устану повторять, что война с Россией будет трудной, тяжелой и длительной. И прорыв Линии Сталина определенно не станет тем событием, который сократит войну.

Дорога забита опрокинутыми машинами, трупами лошадей, горящими грузовиками. Погибших русских можно увидеть сравнительно редко. Неожиданно приходится констатировать, как мало мертвых можно встретить вдоль дорог отступления русских. Я при другом случае объясню причину этого необычного обстоятельства, которое производило очень большое впечатление на немецких солдат в первые дни войны, и для которого вначале можно было давать только противоречивые объяснения. Несколько погибших немцев тут и там, которых осторожно поднимают санитары-носильщики. Воронки от снарядов, кратеры мин, огромные воронки от бомб пикирующих бомбардировщиков принуждают нас к длительным остановкам, иногда даже заставляют оставлять дорогу и съезжать на поля. Мы медленно продвигаемся вперед, в облаке пыли, которое так плотно, как туман в высокогорье. Но это теплый, горячий, ослепляющий туман, который душит человека и вызывает головокружение, подобный облакам едких паров, которые вытекают из металлов и кислот на химических заводах. Ядовитый, удушливый туман, в котором люди, лошади и машины принимают странные формы, приобретают своеобразные пропорции. Отражение солнца в этом красном облаке пыли увеличивает как оптический обман в пустыне размер людей и вещей; мне кажется, как будто я бегу между гигантскими тенями, между гигантскими жестикулирующими личинками. Призывы и крики, дребезг катков гусениц, стук копыт лошадей разносятся с ужасным грохотом в этом раскаленном тумане, они как бы засыпают нас в рикошете от невидимой стены лавиной ужасающих звуков.

Я прохожу несколько сотен метров в стороне от дороги, чтобы избежать одержимости этой галлюцинацией форм и звуков. Вокруг меня, насколько хватает взгляда, простирается море колосьев хлеба, по которому бродит ветер в длинных, мягких волнах. Вдали, глубоко на равнине, виднеется высокое облако пыли над продвигающейся слева от нас для флангового прикрытия колонной. Примерно в трех километрах перед нами разведывательные отряды нашей колонны вступили в соприкосновение с врагом. Он не убегает, а отходит назад, сражаясь, шаг за шагом, с частыми контратаками своих сильных арьергардов. Отчетливо слышится тарахтение пулеметов, оглушительный грохот мортир, глухой взрыв тяжелых снарядов. Тактика, которой следуют русские, без сомнения, очень эффективна во многих аспектах. Сопротивление подвижных единиц, легкие танки и боевые группы пехоты, поддерживается сильной артиллерией, большей частью артиллерией среднего калибра на самоходных лафетах. И под защитой огня своей артиллерии русским удается увозить с собой все, не оставлять на покидаемой ими местности даже разбитую винтовку, даже станок от пулемета. Один из признаков этих полей боя – это совершенная чистота и порядок, в котором русские оставляют их при своем отходе. Это прямо-таки парадоксальный порядок, который вызывает самое большое удивление у немецких солдат и офицеров. Даже картуши снарядов они утаскивают собой. Они чистят территорию с такой тщательностью, которая содержит в себе что-то невероятное. Хотелось бы сказать, что они беспокоятся, чтобы не оставлять след своего присутствия, ничего, что могло бы помочь врагу понять их манеру вести бой, узнать их тактику, состав их частей и подразделений, вид и использование их вооружения.

После многих часов боев это производит внушительное впечатление, когда вы попадаете на арену борьбы и встречаете совершенно пустую, чистую территорию, на которой нет ни одного брошенного ранца, каски, противогаза, пулеметной ленты, ящика боеприпасов, ни одной ручной гранаты, ничего, ничего. Нет даже лоскутов материи, обрывков бумаги, бинтов, окровавленных предметов одежды, которые являются неизбежным мусором битвы. Они не оставляют ничего, кроме как порой тут и там мертвецов; последних погибших, последних, которые остались прикрывать отход товарищей. Но их совсем немного, пять, десять, не больше. Исключительно впечатляющий вид у этих бедных мертвецов, которые остались на пустой, тщательно прибранной территории. Они лежат на зеленой траве, как если бы они упали с неба.

Поэтому мы были очень сильно поражены, когда достигли въезда в населенный пункт Качковка и внезапно увидели перед собой поле боя, которое засеяно сотнями мертвых русских и всеми теми остатками, которые обычно битва оставляет после себя. Почти вплоть до Качковки мы ехали по абсолютно плоской, похожей на степь широкой равнине: это уже своего рода предупреждение о той степи, которое простирается дальше на востоке, по ту сторону Буга, по ту сторону Днепра. Все же, постепенно, примерно в двадцати километрах за Ямполем, при сближении с Качковкой, равнина медленно поднимается, пока она не обрывается на краю глубокой зеленой впадины, густо заросшей деревьями, и на дне которой, на берегах тонкого водотока, лежит деревня Качковка.

Мы примерно в десять часов достигаем этого места, в нескольких километрах перед обрывом равнины. Русские, окопавшись на склоне впадины, оказывают сопротивление. Мы должны на несколько часов остановиться перед Качковкой и подождать, пока штурмовым подразделениям нашей колонны не удастся сломить ожесточенное советское сопротивление. К полудню бой еще продолжается. К этому времени подошли многочисленные немецкие батареи полевой и средней артиллерии и занимают позиции в полях, посреди колосьев хлеба. Под сильным обстрелом артиллерии русские оказывают яростное сопротивление. Неоднократно они переходят в контратаки и отгоняют немцев. Советская артиллерия отчаянно поддерживает борьбу этой части, самое большее, одного батальона, страшным заградительным огнем, который принуждает немцев постоянно перемещать свои орудия, и наносит большие потери немецкой пехоте. Немцы говорят, что русские оказались лучшими солдатами из всех, с которыми им до сих пор приходилось сталкиваться на войне. Лучше, чем поляки, даже лучше, чем англичане. Они не сдаются. Они борются до последнего, с серьезной и спокойной непоколебимостью.

Примерно в четыре часа пополудни мы видим, как первые группы пленных движутся в наш тыл, большей частью раненые. Без бинтов, лица залеплены пылью и кровью, одежда превратилась в лохмотья, руки почерневшие. Они спускаются медленно, опираясь друг на друга. В своих объяснениях они подтверждают то, что мы уже предполагали. Большая часть армии Буденного еще не была использована полностью на украинском фронте. Части, которые перехватывают немецкий удар, состоят преимущественно из молодых новобранцев или старых запасников, которых призвали в армию в начале июля. Крестьяне в форме, вовсе не настоящие солдаты. Если не считать специальных подразделений, авиации, артиллерии и танков, русская армия, так сказать, основная, регулярная армия, ожидает решающий удар дальше на востоке, вероятно, на берегах Днепра, вероятно, по ту сторону Дона.

Между тем, пока мы говорим, «ток-ток-ток» русских пулеметов постепенно удаляется (у советских пулеметов медленный темп стрельбы, с низким глухим щелчком), огонь артиллерии становится слабее. – Они отходят, – говорит немецкий унтер-офицер, с раной в голове, и рассматривает свои большие, мозолистые, замазанные машинным маслом и черные как земля руки. Когда мы достигаем конца равнины, в месте, где она неожиданно обрывается в долину, на дне которой лежит деревня Качковка, поднимается громкий крик удивления. Впервые на этой войне, впервые перед нашими глазами предстает поле боя, которое засеяно мертвыми русскими, поле боя, где у русских не было времени, чтобы «убрать» его перед своим отходом. И почти со страхом, как будто я двигаюсь по запрещенной территории, я иду вперед по арене борьбы, между погибшими врагами, которые, кажется, следуют глазами за каждым моим шагом, за каждым моим движением. Они смотрят на меня своим удивленным и укоризненным взглядом, как будто я пришел отнять у них тайну, осквернить ужасный и запрещенный беспорядок борьбы и смерти.

14. Бегство мертвецов

Качковка, 8 августа

Советские войска не оставляют своих мертвецов на поле сражения при своем отступлении и не хоронят их на месте. Они берут их с собой. Они погребают их в двадцати, тридцати километрах далее сзади, в чаще леса, на дне долины. В больших братских могилах, и на могилы они не ставят кресты, и не оставляют обычно какие-нибудь другие знаки. Они утаптывают свежую землю ногами, рассыпают над ней листву, траву, ветки, иногда кучу навоза, чтобы никто не смог нарушить покой этих тайных могил.