Волгарь

От новых сладостных ощущений вдова не смогла сдержать крик, а Ефим, держась за ягодицы женщины, принялся раз за разом мощно всаживать в нее свое немалое орудие. От сильных толчков пришлось купчихе ухватиться за стол, опрокинув чернильницу и подсвечник, благо не зажженный, а то бы не миновать пожару.

В этот раз на редкость долго пользовал Ефим свою хозяйку, приговаривая:

– Хорошо ль тебе, матушка, хорошо ли?

Оттого ли, что доволен он был изрядно ее подарками, или оттого, что в любую минуту мог войти кто-нибудь в горницу (голоса сенных девок доносились из-за незапертой двери), а может, время дневное, непривычное так подействовало на Ефима, да только неутомимостью своей довел он купчиху почти до полного бесчувствия. Так что, когда излился он в нее в последнем судорожном толчке, и с довольным стоном отошел приводить в порядок одежду, то долго еще лежала вдова на столе в срамной позе с бесстыдно оголенным задом и распяленными ногами, не имея сил не только подняться, но и даже подол одернуть.

После того случая еще пуще привязалась Степанида Яковлевна к Ефиму, осыпала его своими милостями и подарками, только до поры к делу своему не подпускала. Попытался было казак обидеться за это на купчиху, ажно три ночи к ней не ходил, а днями токмо об делах с ней гутарил. Но в конец измученная хозяйка, придумав какой-то пустяшный повод, затащила его в свою горницу и, запершись с ним там, пала Ефиму в ноги с плачем:

– Прости меня, Ефимушка! Хочешь, кнут возьми и посеки меня, но не просись к делам допустить пока: ты ж в купецком деле мальчонка еще неразумный. А оно, дело-то купецкое, большой тонкости требует: раз-другой ошибешься – и по миру пойдешь. Вот посидишь со мной маленько за амбарными книгами, вникнешь во все, тогда и станет все ладно.

Обозленный Ефим схватил купчиху за волосы:

– Почто ж ты так со мной, матушка? Небось в постели-то не такие песни поешь! Али я глуп беспросветно, хуже бабы разум имею? Али ты мне не веришь, что далее постели пустить не хочешь? Может, кого другого восхотела?

Испуганная Степанида Яковлевна принялась еще пуще плакать и умолять Ефима:

– Господи, Ефимушка! Да я ж окромя тебя и глядеть ни на кого не хочу! Верю я тебе, верю больше всех, и в разумении твоем не сомневаюсь! Но пойми ж и ты, ради Христа: подучись со мной маленько, и я с превеликой радостью тебя старшим в деле поставлю! Ну не серчай, Ефимушка, не гневись на меня...

Ефим уже и сам понял, что здесь переупрямить купчиху ему не удастся: шибко сильно дорожит она своим делом. Да и в правду сказать, что, окромя этого, она в жизни видала? Потому и трясется так, будто дитя родное у нее отымают.

Немного смягчившись, казак поднял женщину с колен и прижал к себе:

– Ну будет, матушка, будет! Слезы-то утри, а то хозяйке в таком виде не пристало с приказчиком разговаривать. Внял я твоим словам, поглядим теперь, какая такая наука нужна в купецком деле, что моего разумения сразу-то и не хватает.

Степанида Яковлевна успокоилась, отерла заплаканное лицо платочком и принялась посвящать Ефима в тонкости дела всей своей жизни. Да только права она оказалась: никак казаку счет не давался, путались у него перед глазами цифирные закорючки, и там, где хозяйка в минуту результат сосчитывала, он по полдня мучился. Злился мужик, ругался по-черному, но не отступал. Где ж вы видали такого мужика, чтоб бабье главенство над собой признал!

Лишь после Покрова понял Ефим для себя окончательно, что привычнее ему саблей махать, а расчеты да задумки долгие купецкие на большой барыш – пусть их, не его это дело вовсе. Иное тогда задумал казак. Порешил он, что надобно ему склонить купчиху к венчанию. Это он посчитал для себя делом верным, тут осечки быть не должно. А иначе, без венчания-то, помри вдруг Степанида Яковлевна, так опять он без гроша останется. Правда, кой-чего Ефим на черный-то день припрятал, да ведь такой жизни сладкой, как с любострастной вдовой уж не будет. А ему уж больно не хотелось сызнова спину гнуть.

Стал теперь Ефим свою хозяйку по-другому обхаживать, забросил сидение с амбарными книгами, признал, что такой разумницы, как Степанида Яковлевна, инда днем с огнем более не сыскать. Да еще ласков стал с бабой безмерно, даже как-то назвал ее своей Стешей-любушкой.

От таких перемен в обращении вовсе растаяла вдова: давным-давно она уж таких слов от мужиков не слыхала. А тут ведь речи прелестные любимый казаченька вел, чьи объятья жаркие были ей дороже жизни. Так что пела душа Степаниды Яковлевны от счастья, поверила несчастная женщина, что полюбил ее Ефим, не менее чем она его.

Долгонько так казак вдову обхаживал, а к Рождеству прикинулся он грустным да скучным. Не грубил он, не буйствовал, а ходил лишь мрачен да угрюм, изводя хозяйку тревогою. Наконец не сдержалась Степанида Яковлевна, приступила к Ефиму с расспросами, что за тоска-кручина его гложет. Поначалу он отнекивался, глаза прятал, да говорил, что, мол, так это все, пустое. Но купчиха настаивала, потому как боялась шибко, не захворал ли мил-друг, али не завелась у него зазноба тайная.

Так, еще поломавшись для виду, казак заговорил с грустью и обидой в голосе:

– Да вот, матушка, вспоминается мне первая наша с тобой ночь, как сказала ты мне, что грех я учинить затеялся...

Вдова вскинулась, пытаясь что-то сказать, но Ефим остановил ее жестом и продолжил, нарочито печально:

– Да нет, матушка, ты не пужайся, права ты была тогда. Да я, в ослеплении страстном, не послушался. А теперь вот винюсь перед тобой: в смертный грех тебя вверг, блудницей сделал честную вдову. Вот и прячемся мы с тобой от глазу людского, аки тати ночные.

Ефим помолчал, горестно качая головой, потом схватил Степаниду Яковлевну за руки и, глядя прямо ей в глаза, с жаром заговорил:

– А ведь, Стешенька, могли бы мы с тобой жить, как честные люди: в церкву вместе ходить по престольным праздникам, на народе показываться, как славно-то зажили бы. Ты не бойся, Стеша, дело твое при тебе останется: сама видала, отступился я, так что препон я тебе чинить не буду в купецкой заботе. Да и нет мне нужды в этом: разумней тебя не видал я бабы! Повенчайся со мной, Стешенька-любушка, дай грех с души снять!

Вдова стояла перед Ефимом, точно громом пораженная: ей даже в голову не приходило такое, чтоб повенчаться с казаком. Слов нет, конечно, как боялась она его потерять, как страшилась, что уйдет любимый к молоденькой девке, чтоб жениться да деток родить. Оттого и дарила она Ефима безмерно, но венчаться? А что ж люди-то скажут? Срам-то на весь город будет: старуха молодого окрутила.

Как-то уж не верилось купчихе, что подумают люди иное: из-за богатства молодой на старухе женится. Мнилось Степаниде, что полюбил ее Ефим, но согласиться на венчание она еще не могла. Только крупные горькие слезы катились по ее щекам.

Ефим же обнял вдову тихонько да стал поглаживать по волосам, ровно дите малое утешая. Хитрый казак понял, что наскоком такое дело не исполнится, время тут потребно. Оттого и злобы из себя не выпустил, хоть и очень ему хотелось прибить упрямую бабу. Ведь в глубине души ждал он, что кинется ему вдова на грудь со счастливым криком: «Согласная я, Ефимушка!» Ан нет, по-другому обернулося.

Помыслив же малость, успокоился Ефим, вспомнив, что упряма Степанида Яковлевна, твердости в помыслах ей не занимать, да и как иначе быть могло, когда сколько лет уж она одна такое дело вела крупное! Потому решил казак не сдаваться: придет его время, сможет он переупрямить бабу. Только потерпеть надобно, ласкою да вниманием он своего добьется...

Так прошло немало времени в трудах каждодневных да заботах. Миновала зима, что своей суровостью да метелями измучила в тот год царицынских жителей. Ласковая весна принесла с собой не только долгожданное тепло, но и утешение измученному Ефиму. Хуже горькой редьки надоело казаку улещивать купчиху да быть с ней ласковым. Приступал к ней казак еще пару раз с просьбою повенчаться, да только кроме слез никакого иного ответа не добился.