Волки Дикого поля

И как-то сразу сделалось жарче… Острее запахло ладаном, живее ощутилась духота многочисленных горящих свечей. Звонче воспарил, выбираясь на небесную высоту, глас церковного хора.

«Ишь, какая востроглазая, – подумалось Евпатию. – Смелая какая! Прямо-таки оцарапала».

Он знал, что рядом семейство воеводы Кофы: сам Данила Данилович, его чада и домочадцы, а также младший брат Вадим Данилович сурово крестились и преклоняли колени, когда требовалось. Стало быть, воеводская дочь.

Выйдя из собора, стал ждать, уж очень хотелось увидеть обладательницу такого пронзительного взгляда.

Елена задумчиво шла чуть позади всего семейства. Она просто шла, а ему казалось, что это плывёт над твердью земной сама Богородица, спустившаяся с небесных чертогов. Высокая, ладная, сильная, казалась она ему воплощением женственности и красоты.

Покрестившись на врата собора, нежданно повернулась в ту сторону, где стоял молодой дружинник. Их взгляды встретились…

«Лада ты моя, – подумал Евпатий, – единая на всё житие».

«Витязь ты мой, – отвечал взгляд Елены. – Долгожданный».

…За воинскими буднями краткая встреча у собора стала казаться чем-то заоблачным или приснившимися, но глаза девичьи звать и манить не переставали, а укол в самое сердце был настоящим, и Евпатий временами его ощущал, особенно ночами.

Ворочаясь под медвежьей шкурой в гриднице, пытался соображать, что бы значило его нынешнее состояние, совсем ни на что прежнее не похожее.

А в голове торжественно и грозно звучал голос дьякона Спасского собора: «В рождестве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася еси к животу, Мати сущи Живота, и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша».

Покосившись на лежащих рядом дружинников, Евпатий забоялся, как бы они не услышали то, что сейчас слышит он. Потом встряхнулся, подумав, что слышать они не могут, всё это в его голове. В самом деле – сотоварищи сладко спали, кто-то похрапывал, кто-то густо храпел.

А вот молодой дружинник утратил и покой и сон.

В один из дней ревуна-сентября, приехав из сторожи в Диком поле, Евпатий явился домой, дабы попариться в мови и отдохнуть под отчим кровом.

Переступив порог горницы, перекрестился на образа, поклонился родителям.

Матушка Надежда обняла сына, поцеловала в голову и торопливо перекрестила макушку, всплакнув при этом.

– Больно рано ты возвернулся ныне… Что там в стороже? – грозно спросил Лев Гаврилович.

– Пока тихо, батюшка, но я чаю, тишь эта невразумительная и шаткая.

– Отчего ж?

– Видели на той стороне костры многочисленные, коих прежде не случалось.

– И что с того, что костры? Степняки жгут, а мы бойся?

– Я чаю, сами степняки чего-то опасаются, батюшка.

– О как! – воскликнул Лев Гаврилович. – Князю поведали?

– Савватий поспешил.

– Ладно, иди с сестрой обнимись да Меланьюшку почемокай.

– Сестрица! – обрадовался Евпатий. – Здравствуй, милая! А где маленький цветочек?

– Только что заснула, всё капризничала… Зубки режутся у нас.

– Ох ты! Большая становится уже.

Осторожно открыл дверь и заглянул в светёлку.

– Спит… Почто сама, где твой Дивей?

– В Новый город подался с товаром…

– Тяжек хлеб его, как погляжу, отдыха не ведает в набивании мошны.

– Евпатий, – строго сказал отец. – Всякому своё. Кто отчину бережёт, кто товары стережёт. Не для всякого меч в руке хорош, кому и мерило сойдёт.

Любомила вздохнула озадаченно – она знала: брат считает, что всякий рязанец мужеского пола должен непременно быть воином и защищать землю от ворога внешнего, а уж потом кем захочется. А её муж Дивей – купец в третьем поколении, удачливый купец, весь в своего отца Звягу. В своё время батюшка решил, что породниться с богатым гостем Звягой, который часто бывает в заморских странах, хорошо. Евпатий был недоволен, но против родителя сказать не решился, однако Любомилу всякий раз вышучивал. Вот и сейчас не удержался, но сестра не обижалась, только сокрушалась всякий раз, что её суженый не воин.

– Евпатя, что скажу тебе, – прошептала на ухо, когда отец вышел в горницу.

– Что за таинство? – удивился брат.

– Днесь встретила дочь воеводы Данилы Данилыча Елену… О тебе спрашивала, где ты да что ты. Я сказала, что который день в стороже обретаешься. А она лишь вздохнула и далее пошла. Ох и ладная девка! Боевая такая! Говорит, сама бы взяла меч, будь отроком, да в сторожу с тобой поехала.

– И впрямь боевая девчонка! – ответил он, чтобы только ответить, и разом почувствовал, как радостно забилось сердце, как захлестнула всё его естество тёплая волна.

– Ой, Евпатя, а ты покраснел! – воскликнула Любомила. – Знать, люба она тебе?

– Сестрица родная, – прошептал Евпатий. – В целом свете ничего не страшусь, окромя гнева Божьего да немилости родительской… А при мыслях о ней робею, как служка монастырский пред ликом Спасителя. Прямо напасть какая-то!

– Да не напасть это, а – лада она твоя, искра Божья. Не страшись… Я знаю, что это такое, хоть и молодше тебя на два лета, а мы, бабы, в этом большее разумение обретаем и пораньше вас. Вот и Дивеюшка мой тако же робел и краской покрывался, хотя и не дружинник. Люб ты ей, верь мне, брате. Глаза её, что в зеркале венецианском, что в отражении воды, истину твердят: люб.

– Не серчай, сестрица, за Дивея, это я так, без злобы, – сердечно повинился перед сестрой. – Ведаю, что отчине нашей потребны и воины, и купцы, и землепашцы.

– Я не серчаю, брате, – ответила Любомила. – Да и он, мой супруг, почитает тебя, а над своим званием купецким и сам иной раз посмеивается.

– Ин ладно! – отвечал Евпатий. – Доскажи о Елене. Ране-то её и не видно было.

– Шестнадцатая весна минула девке, – говорила сестра. – Соблюдалась и грамоте училась в монастыре под Муромом. На днях только возвернулась под отчий кров.

– Евпатий! – раздался голос батюшки. – Зайди в горницу.

Лев Гаврилыч стоял у дубового стола и разглядывал большой кусок пергамента, на котором были изображены рязанские и владимирские земли, а также небольшой кусочек территории Дикого поля.

– Не дописал иконописец, – в сердцах произнёс Коловрат-старший. – Покажь, где огни наблюдались?

Евпатий всмотрелся и пальцем, не касаясь пергамента, указал в юго-восточном направлении.

– Здесь, батюшка, и чуть глубже…

– Пообвык не тыкать пальцем в сию драгоценную роспись? Хвалю! За наблюдательность тоже. А вот за то, что возвернулись, не прознав, что в степи происходит, за то похвалить никак не могу. А вот, будь князем либо воеводой твоим, подверг бы наказанию…