Волки

Гелий откровенно засмеялся.

– Судя по всему, – сказал он, – думать о нем в самом недалеком будущем придется не мне, а вам.

– Колоритная вы, однако, личность! – почти любуясь Гелием, воскликнул Баранников.

– Мерси за комплимент, – изысканно-учтиво поклонился Гелий. – Я могу быть свободным?

– Да… пожалуйста, – как-то нехотя, почти огорченно сказал Баранников.

– Ауфвидерзеен!

Выйдя в коридор, младший Мязин закурил.

В общем-то все складывалось довольно коряво. Убийство отца. Семейные дрязги. Шалопай Никитка.

Эта коровища Нинка вчера преподнесла сюрприз: беременна! Этого только не хватало…

Карьера его в Кугуш-Кабане явно закончена. Факт.

«Ну, спасибо Афанасию Трифонычу, – раздраженно подумал Гелий. – И после смерти ухитряется пакостить… А впрочем… может быть, все к лучшему? Махну-ка я ко всем чертям из этой дыры! Мир велик, и не такой человек Гелий Мязин, чтобы вот так признать свой проигрыш… Мы еще увидим небо в алмазах!» – ухмыльнулся он и бодро зашагал по тускло освещенному коридору.

Страничка из семейной хроники

Ее было не узнать.

Куда девалась та деревянная непроницаемость, та неподвижность словно на древнем идоле грубо высеченных суровых черт лица, которые так отличали ее от всех и которые так поразили Баранникова.

Полуоткрытые губы, горящие темные глаза, прядь грязно-седых волос, выбившихся из-под черного монашеского плата…

Испуг, растерянность, человеческое, бабье страдание – во всем облике.

Она вскрикнула – и этот ее вопль был как жуткий, тоскливый крик ночной птицы в туманном мраке заболоченного леса.

– Он! – еще с порога крикнула Олимпиада. – Он порешил нашего Афанасьюшку! Он, проклята анафема! Он, и больше никто, как он!

Ее всю трясло. И до того страшно, черными уродливыми сучьями зимнего дуба простирались вверх и в стороны ее могучие руки, до того исступленны, дики были угловатые, резкие движения ее огромного костлявого тела, что Виктору на какое-то время даже не по себе сделалось. Он отшатнулся даже, привстав, с нескрываемым изумлением разглядывая эту странную женщину.

– Сядьте, Олимпиада Трифоновна, – сказал он наконец. – Сядьте, успокойтесь. Вы, кажется, имеете подозрение на кого-то?

– Пошто подозренье! – крикнула старуха. – Не подозренье, а прямо тебе все как на картах разложу… Пиши только!

– Так вы, – Баранников впился глазами в Олимпиаду, – вы знаете, кто убил?

– Но? – Олимпиада смело встретила его взгляд. – Кто убил! Илья убил-от. Так и пиши: Илья.

– Позвольте, позвольте… Мало сказать – убил, надо еще иметь доказательства.

– Злато! Злато! – воскликнула старуха. – Злато, соблазн диавольский, богомерзкий! Тайник-от был у него. Царски лобанчики золоты замурованы в ём…

– Какие лобанчики? Какой тайник?

Виктор ничего не понимал. Эта зловещая баба с ее нелепой полумонашеской внешностью, с ее архаичными словесными завитушками производила на него впечатление какого-то чудом ожившего ископаемого.

– Про какое золото вы говорите?

– Дак про како? Про то про само, что еще в осьмнадцатом годе в доме, в печи, замуровал…

Что-то начинало проясняться. Туманный огонек смысла забрезжил в темных Олимпиадиных словесах.

– Так давайте же, рассказывайте, – сказал Виктор.

– Как Совецка власть стала, папенька наш третий годок уж как померши были. Маменька же, бог ей судья, тогда Ибрагимку Мухаметжанова, приказчика, до себя допустили. И было у них с дяденькой Ильей Николаичем ужасное борение, как дяденька Ибрагимку не желали признавать ни вот на столечко… И даже у них до рук, случалось, доходило. Однако, дело един дяденька вершили и все капиталы, всё как есть – на ихних руках было.

Пал тогда слух, что большаки нас разорять станут. Тут дяденька-то и замуровали золотишко. Чаяли, поди, сердешные, что они лишь про то знают, что ни одна жива душа не ведат, ан ошиблися! Я все видела.

Слушай, как вышло-то.

О ту пору мне уж двадцать третий годок пошел, уж я сосватана ходила. Последни деньки с родной мамушкой доживала. Так зрить же не могла, как это Ибрагимка с нею и как оне ему все дозволят… Стыдобушка!..

Так я из горниц-то ночевать убегала коли на сеновал, коли в чулан, коли еще куда. Раз в кухню на печь забилась. Сплю – слышу: ровно постукиват подо мною чо-то – туп-туп! И свет, ровно, брезжит от свечки… Глянула тихохонько – батюшки! – дяденька ломиком печку долбат у самого припечья… Затаилась, гляжу. Вот угол разворотил, из мешка из коврова банку вынимат, жестянину… Тряхнул. И ровно леденцы в ей забренчали, право… «Эх, – молвит, – прощайте, дружки любезны!» Да с эдаким словом – в пролом-от в печной, банку-то… Глинкой притер место, мелком забелил. Перекрестил и ушел. Смекай теперь – чо в той банке гремело? Неуж леденцы?

– И вы никому тогда про это не рассказали? – спросил Баранников.

– Дак кому ж скажешь? Маменьке? Чтоб все ейному татару досталося?

– А брату, Афанасию Трифонычу?

– Братец тогда уже в Армию в Красну подался. Кому ж говорить-то? Но слушай…

И Олимпиада рассказала, как вскоре Илью забрали в чека, как маменьку с Ибрагимкой, Антонидой и еще грудным Яшкой власти выселили из дома во флигелек, в «хижку малую», где они и жили, пока маменька не померла. А за нею вскорости и Ибрагимка – от тифу…

– В доме сперва хлебну засыпку поместили, затем контора артельна стала… А как братец вернулся – ему власти дом-от в дар подарили за красно его за геройство… Тут дяденька из ссылки заявилися. Так само мало время прошло – опять забрали. Да и после того раза три, как не боле… Почитай, что и не видали мы их в Кугуше-то…

– И золото, стало быть, так все время и лежало в тайнике? – спросил Виктор.

– Так и лежало. Он-то, дяденька, может, и рад бы его взять, да как возьмешь? Тайно тако дело не сделать, а явно – так братец воспрепятствует, все властям отдаст. Смекаю, давно на тайник дяденька зарился, да все неспособно было. А тут, как прослышал, что братец после смерти по духовной дом-от городу завещат, так и решился… Пошарь-ка сим часом в мурье-от евонной – ан самое там и золото…

– Почему же вы мне об этом утром ничего не сказали? – в упор глянул Баранников на старуху.

– Чо утром-то? – потупилась Олимпиада. – Да бо знат чо. Оробела, поди. Какой ни есть, дак ведь – дяденька… Своя кровь-от, мязинска…

Медленно, с расстановкой, не спуская глаз с Олимпиады, Баранников сказал:

– А сынок-то ваш нынче ночью на Верхней Пристани не был…

– Знаю, – спокойно кивнула Олимпиада. – Знаю, что не был. В Шарапове, бают, у девок гулял, гунька кабацка…

– Вон как! – с насмешливой доверчивостью сказал Баранников. – У девок, значит… Ну, хорошо, Олимпиада Трифоновна, спасибо. Можете идти.