Волкодав

Боже! Какие картины с моим участием тогда мог нарисовать в своём воображении этот ранимый паренёк, и что мне теперь со всем этим делать?!..

— Т-ты что, не хотел?.. — Взволнованный вопрос Орла вырвал меня из всех этих мыслей, и мой ответ прозвучал для него слишком резко и жёстко:

— Так, — начал я спустя несколько долгих минут после Ваниного вопроса, — послушай сюда. Я не знаю, что ты там себе напридумывал, но ты для меня в первую очередь подчинённый. Солдат, каких много, но с поправкой на то, что ты олицетворение.

Сказать по правде, мне было жаль говорить с Орлом в таком тоне и такими словами, однако надо было решительно дать понять Ване, что между нами не может быть совершенно ничего. О том, что таким образом я лишь пытался скрыть свою неопытность в сердечных делах и неуверенность, я тогда даже и не думал.

— Курь, но я… — Ваня смотрел на меня каким-то побитым и потерянным взглядом. Он явно не понимал, что сделал не так, и почему мои настроение и тон переменились столь резко. — Мне казалось…

— Значит, только казалось. — Отрезал я в ответ. — Я не собираюсь заводить со своими солдатами какие-либо отношения кроме уже упомянутых. С тобой было некоторое исключение лишь потому, что в какие-то моменты я переживал за тебя, как за сына. Да, пожалуй ты именно так мне и дорог. Но свыше этого — нет, Ваня, ничего не будет. — Отчеканил я, но заметив поникшего Орла, немного смягчился. — Да и ты ещё слишком мал для таких отношений.

— Мне уже двадцать один!

— В этом ещё одна загвоздка: я слишком стар для тебя. Ты для меня — всё ещё слабый ребёнок, которого нужно опекать и защищать, но никак не что-то большее, и последнее событие тому примером… Уж извини.

Заметив, как поник Орёл после моих слов, мне захотелось его немного приободрить. Да и вернуть остатки его доверия тоже стоило бы. Я попытался улыбнуться. Получилось как-то натянуто и, наверное, вымучено, и в душе я молил Бога о том, чтобы Орёл этого не заметил.

Но я просчитался. Ваня всегда отличался небывалой чуткостью и чувствительностью. И потому он как-то сразу весь сжался, отвернулся, даже отодвинулся.

Я протянул к нему руку. Мне очень хотелось дотронуться до него, приободрить, но я уже не был уверен в том, что Ваня меня не оттолкнёт. Моя рука покачнулась в воздухе, замерла и вскоре вернулась в прежнее положение. Я не решился.

— Надеюсь, это наш последний разговор на эту тему. Мне бы не хотелось портить наши почти полностью военные отношения чувствами. — Немного помолчав, словно собираясь с силами для дальнейших слов, добавил я. — Подрастёшь немного — найдёшь себе более достойную кандидатуру, а не старого солдата, полного навязчивых идей.

Это прозвучало слишком тихо и даже мрачно, будто и я вдруг сам осознал, наконец, от чего именно отказался. Но пути назад уже не было.

— В таком… — Голос Вани дрожал и был готов сорваться на всхлипы, однако Орёл не позволял себе этого. — В таком случае я больше не нуждаюсь в твоей опеке! Сам как-нибудь проживу, даже если погибнуть придётся! — По мере того, как Ваня говорил, его голос становился всё громче, словно желая выплюнуть мне в лицо всю причинённую ему боль. — К черту твою заботу, я уже не маленький!

— Поправься сначала, глупый. А уж потом — посмотрим.

Не желая больше расстраивать всё ещё дорогого мне парня и видеть его, я, резко поднявшись с его кровати, быстро направился к двери.

Я всё осознал уже после того, как тяжёлый слой дерева, обитый железом и местами, какой-то мягкой тканью, скрыл от меня Орла, спрятавшего в ладонях лицо. Чувство одиночества, безысходности навалилось на меня почти сразу. Эта дверь теперь была не только границей комнат, но и преградой в наших отношениях. И я сам стал этому виной.

Не желая в конец рвать себе сердце всхлипами Орла, доносившимися из-за неё, и желая забыться, я неуверенно, но вернулся к делам.

Не то что бы Ваня мне совсем не нравился, — как и многих других, он почти сводил меня с ума своей внешней миловидностью, мягкой кожей и невинным загнанным и будто что-то просившим взглядом, — я просто не мог, не мог совмещать работу и чувства! Я привык жить правилами, законами и строгими внутренними принципами и считать, что такая слабость приведёт лишь к помехам и трудностям, чем будет иметь какую-то пользу.

Тогда я искренне верил, что сделал всё правильно. И, хотя в моей душе иногда и поднималась ноющая тяжёлая боль, я спешно заталкивал её в глубины и на задворки сознания чтобы она не могла убедить меня в совершённой ошибке.

Начало мая 1866 года, г. Курск.

После того случая я долго верил в свою правоту. И, хотя Ваня и закрылся от меня, я не придавал этому особого значения, считая, что должно просто пройти некоторое время, чтобы он снова стал прежним.

И действительно — постепенно он принял мою точку зрения и не пытался навязывать мне себя. Ну, или мне так показалось. По крайней мере, больше никаких поцелуев и даже, слава Богу, откровенных разговоров, у нас не случилось. Иначе бы я, наверное, просто не смог найти слов. В тот раз они нашлись как-то сами, но, чем больше я думал о том, что случилось, тем больше жалел о сказанном. Я донёс свою мысль, но это получилось как-то слишком резко, совершенно не так, как было нужно.

Да, Глеб, что тут скажешь — ты просто не умеешь общаться с другими не по уставу и совершенный ноль в чувствах, а потому и бежишь от них!

Ранее такой подход к отношениям меня устраивал. Но после я стал всё чаще замечать за собой сомнения. А что, если и правда вообще не стоило отвергать Ваню? Ведь это, скорее всего, была его первая влюблённость, а я с ним так…

Что ж, наверное я просто слишком боялся не оправдать его ожиданий.

С такими мыслями я и собирался в дорогу. С такими же и выехал. Было это в начале мая. Раньше я особенно любил эту пору года — мне нравилось любоваться цветением деревьев, гулять среди них под уже изрядно припекавшим землю солнцем. Я смаковал это ощущение покоя и лёгкости, даруемое природой людям. То самое, когда смотришь вокруг и понимаешь, что никакой Бахчисарай и никакие другие напасти не в силах помешать всему вокруг одеваться сначала зелёным, а затем белым, голубым, розовым, жёлтым…

Это давало надежду. Насколько тяжёлым не было бы моё положение, я всегда знал, что, также как расцветёт весной и летом природа, так и все беды смогут уйти в прошлое, а проблемы — решиться.

«Ну, или стать ещё хуже. — Усмехнулся я самому себе, проверяя в последний раз всю поклажу и садясь на лошадь. — Как теперь.»

После Молодей и, особенно, Смуты, наступило затишье. Менялась страна, а вместе с ней и её жители. Обживалось Дикое поле, а набеги Крыма хоть и продолжались, но стали уже не столь болезненными, как раньше. А такая ситуация, как в 1571 году теперь стала и вовсе невозможной. Благодаря нам и Москве, обратившему, наконец, своё внимание и на эту часть страны, угроза от разбойничьего ханства заметно уменьшилась. Сначала у Морши, а затем и южнее нас, там, куда прежде мы совались с опаской, были возведены новые заграждения от татарских всадников, и мы наконец-то смогли вздохнуть с облегчением.