Вольные Мальцы

И Тиффани поняла, еще до того, как вошла в открытую дверь и увидела Бабушку, лежащую на узкой кровати.

Она почувствовала внутри себя растекающийся холод. У него даже был звук — словно тонкая, острая музыкальная нота. И голос у него тоже был: собственный голос Тиффани. Он говорил: «Поздно, слезы не помогут, и для слов поздно, дела надо сделать…»

И… тогда она дала еду собакам, которые терпеливо ждали завтрака. Ей было бы легче, если бы они вели себя как-нибудь жалостно: скулили, старались лизнуть Бабушкино лицо, но ничего такого собаки не делали. А Тиффани продолжала слышать голос в своем сознании: никаких слез, не плачь. Не плачь по Бабушке Болит.

Теперь она следила мысленным взором за Тиффни-помладше, которая двигалась по хижине, словно маленькая марионетка…

Она прибрала в комнате. Мало что там было, кроме очага и кровати. Мешок с одеждой, большой бочонок для воды да ящик для провизии — вот и все. О, вещи-то по всяким овечьим делам тут были кругом: горшки, бутыли, мешочки, ножи, ножницы. Но вы не догадались бы, что это настоящее жилье — если бы не сосчитали сотни желто-голубых оберток «Бравого Морехода», пришпиленных к стенке.

Тиффани взяла одну обертку — там, дома, она до сих пор хранится у нее под матрасом — и вспомнила Историю.

Говорить больше одной фразы — это за Бабушкой Болит очень редко водилось. Она тратила слова так, будто каждое стоило денег. Но как-то раз, когда Тиффани принесла в хижину обед, Бабушка рассказала ей историю. Что-то вроде истории. Бабушка развернула пачку табака, посмотрела на обертку, а потом — на Тиффани, таким своим особым, чуток озадаченным взглядом. И сказала:

— Я, должно, глядела на тысячи этих штук, и никогда не видела его лот-ку. — Так она произносила «лодку».

Конечно, Тиффани тут же кинулась посмотреть на обертку, но никакой лодки увидеть не смогла, так же как никогда не могла там разглядеть голую леди.

— Потому что лот-ка там, где как раз ее не видать, — сказала Бабушка. — Лот-ка у него, чтобы гоняться за великой белой рыбой-кит по соленому морю. Он все время гонится за ней вокруг света. Рыба-кит зовется Мойпи. Она как большая скала меловая, слыхала я, что в книге говорится так.

— А почему он за ней гонится? — спросила Тиффани.

— Чтобы поймать. Но никогда не поймает, — сказала Бабушка, — потому как свет круглый, как большая тарелка, и море словно кайма по кругу. Мореход и рыба-кит гонятся друг за другом, и это ровно как за самим собою гнаться. Лучше никогда не отправляйся к морю, джиггит. Самое худое случается там. Так все говорят. Будь здесь, где эти холмы в кости у тебя.

Вот и все. Один из тех очень редких случаев, когда Бабушка вела с Тиффани разговор, вроде бы никаким боком не касавшийся овец. Единственный раз, когда она дала понять, что вообще знает о существовании мира за пределами Мела. Тиффани видела сны о том, как Бравый Мореход гонится за рыбой-кит на своей лодке. А иногда рыба-кит начинала гнаться за самой Тиффани, но тут как раз вовремя появлялся Бравый Мореход на своем могучем корабле, и тогда он и рыба-кит возобновляли свою погоню друг за другом.

Иногда она бежала к маяку и просыпалась в ту секунду, как распахнется его дверь. Тиффани не видела моря ни разу в жизни, но у одного соседа висела на стене старая картина. Там была изображена куча людей, они цеплялись за плот, а плот как будто в громадном озере, и всюду волны. Никакого маяка Тиффани вовсе не смогла там разглядеть.

И вот она сидела возле узкой кровати, думала о Бабушке Болит, и о маленькой девочке по имени Сара Нытик, что так аккуратно раскрашивала цветы в книге, и о мире, который потерял свой центр.

Она чувствовала, как ей не хватает молчания. То, что было теперь — это не такое молчание, как прежде. Бабушкино молчание было теплым и принимало тебя внутрь. У Бабушки Болит иногда бывала проблема с тем, чтобы вспомнить разницу между ребенком и ягненком, но в ее молчании ты был как желанный гость и притом как дома. А все, что тебе надо было принести с собой — это свою собственную тишину.

Тиффани хотела, чтобы у нее была возможность извиниться за пастушку.

После она пошла домой и сказала всем, что Бабушка умерла. Тиффани было семь лет, и всему миру пришел конец.

Кто-то вежливо постукивал по ее ботинку. Она открыла глаза и увидела жабу. Во рту он держал небольшой камень. Жаба выплюнул его и сказал:

— Виноват. Я мог бы воспользоваться конечностями, но у нас они жидковаты.

— Что мне теперь нужно делать?

— Ну, если повредишь себе голову вследствие удара о низкий потолок, тебе нужно будет подать иск о возмещении ущерба, — ответил жаба. — Э-э… я сейчас действительно это сказал?

— Да, и я надеюсь, ты хотел бы взять свои слова назад. С какой стати ты сказал это?

— Не знаю, не знаю, — простонал жаба. — Прошу прощения, напомни, о чем у нас шел разговор?

— Я имела в виду, чего пиктси от меня сейчас хотят? Что мне надо делать?

— О, я думаю, все обстоит несколько иначе, — сказал жаба. — Ты келда. Ты говоришь им, что надо делать.

— Почему нельзя Фион быть келдой? Она же пиктси!

— В этом вопросе ничем помочь не могу, — сказал жаба.

— Тррребуются ли мои услуги? — проговорил кто-то возле уха Тиффани.

Она повернула голову. На одной из галереек, что тянулись вдоль стен пещеры, стоял гоннагл Вильям.

Вблизи было заметно, что Вильям отличается от остальных Фигглов. Его волосы выглядели опрятнее и были стянуты в пучок на затылке. Татуировок намного меньше. Речь тоже иная — четче и неторопливее, а «р» звучало раскатисто, как барабанная дробь.

— Э-э, да, — ответила ему Тиффани. — Почему нельзя Фион быть келдой здесь?

Вильям кивнул и проговорил вежливо:

— Разумный вопрос. Ведаешь ли, келде неможно выходить за собственного брррата. Ей следует отбыть в дрррругой клан и выйти за воина там.

— А почему воин из другого клана не может сам прийти сюда?

— Потому, что здешние Фигглы не знают его. Не получит он здесь прррризнания. — Это слово у Вильяма раскатилось, будто горная лавина.

— О. А насчет… Королевы? Тебя перебили, когда ты хотел о ней что-то сказать.

Вильям посмотрел на Тиффани в замешательстве.

— Не думаю, что поведать могу …

— Я сейчас келда, — проговорила она сухо.

— Айе. Что ж… Была пора, когда мы жили в мире Королевы и служили ей, пока не стала она столь холодна. Но нас она обманула, и мы стали прррротив. То было темное время. Она не жалует нас. Это все, что я скажу, — закончил Вильям.