Володька-Освод

Все утро Сагин мыл глиссер. Он прошелся тряпкой по широким алюминиевым бокам катера, протер весло, продраил речным песком и смоченной в бензине ветошью сверкающий острыми ребрами желтый винт. Сагин поморщился, припомнив, как с хлюпом, завывая от натуги, ревел двигатель глиссера, когда ножевые лопасти винта рубили под водой кровавое месиво, бывшее за минуту перед тем человеком.

Потом Володька, скинув с себя замазанное кровью ночное тряпье, перевязал обрывком бечевы и, затолкав внутрь камень, забросил подальше от берега. Шурьяку он велел сделать то же самое и вымыться мылом с головы до пят.

И тут только обнаружилось то второе, что томило Сагина все утро. Володька кинулся к шурьяку с белыми от ярости глазами:

— Что ж ты сразу не сказал, гад?

Сашка боком полез в воду, прикрывая руками голову.

— Я ж сам не увидел сразу, — плачущим голосом оправдывался он. — Только сейчас заметил.

Володька схватился за голову и начал раскачиваться, как помешанный.

— А ну, покажи!

Так и есть, половины плеча и груди с левой стороны тельняшки недоставало. На всей Акдарье, да и во всем городе маячили только две полосатые форменки — одна на шурьяке, другая на Володьке. Краешек ее, в синюю и белую полоску, годами выглядывал из расстегнутого ворота сагинского кителя. Тельник сросся с Володькой, как кожа.

Хорошо, если злосчастная тряпка с морской зеброй лежит где-нибудь на глинистом дне Акдарьи, зацепившись за разлапистую корягу, и холодная донная вода заносит ее легким илом. Хорошо, коли так. А если не так? Если?.. Володька облился ледяным потом, представив себе закостенелую, мертво стиснутую руку утопленника с зажатым в посинелых пальцах ужасающим вещдоком. Куда сразу кинутся «опера», обнаружив улику? Ясно куда. Тут и думать незачем.

— А ведь на самом стрежне утоп Иван, — с отчаянием подумал Сагин. — Километр вниз и перекат. На середине течение здоровое. Вполне могло через полчаса вынести тело на меляк. И всегда рыбаков там полно. Самое любимое место удочников.

— Ой, ой, ой! — застонал он.

Теперь сыскарей можно было ждать в осводовском дворе в любую минуту. Тельник в руке, голова, порубленная винтом, обрывок сети, семи пядей во лбу иметь незачем, чтоб сделать безошибочный вывод. Сядут на хвост, рано или поздно раскрутят.

— Будь ты проклят, паразит. Без ножа зарезал.

Сашка поднял на него мокрое от страха лицо.

— Может, сквозануть куда? — жалко пролепетал он.

Володька махнул рукой.

— Придумал. Глупее не мог?

Не хватало только драпом открыто расписаться в содеянном. Оставалось лишь надеяться на фарт, на всегдашнюю свою удачу.

— Барахло все с себя утопи, — приказал он Сашке. — И от меня ни шагу!

И вот теперь шурьяк уныло слонялся по двору. Время тянулось тягуче и мучительно. Володька спалил за три часа чуть ли не пачку сигарет. Во рту стало, что у кота под хвостом.

В половине двенадцатого (Сагин машинально глянул на часы) зазвонил телефон. Володька вздрогнул. Словно током ударило в сердце. Не брать! Но не брать было страшно. Только взять казалось еще страшней. Пока Сагин колебался, телефон умолк. Володька обессиленно уронил протянутую было к аппарату руку.

Уф-ф! — выдохнул он. — Может, пронесет? Ведь сколько уже раз казалось, что все, кранты, жизнь кончена, но как-то обходилось, проносило беду стороной.

Еще через пять минут раздался новый звонок. Ватной рукой Володька взял трубку.

— Да, — прошептал он. — Сагин слушает.

На том конце провода молчали.

— Але, але! — разом вспотев, заторопился Володька. — Это кто говорит?

Короткие отбойные гудки пришлись как раз на середину его вопроса. Володька тихо охнул. Трубка выпала из руки. Мгновенным, безошибочным прозрением понял Сагин угрожающее значение молчаливого вызова.

— Проверяют, на месте ли, — сами собой выговорили пересохшие губы. — Сейчас приедут брать.

Оцепенев, смотрел Володька на слабо попискивающую трубку. Бежать, бежать, скорей бежать! — воспаленно билось в пылающем мозгу. Но все тело Володьки словно закаменело, он не мог пошевелить даже пальцем. Десяток решающих минут Сагин оставался недвижим. Из столбняка его вывел звук подъехавшей к осводовским воротам машины. Милицейский газик остановился у решетчатых ворот конторы. Сашка, сидевший на завалинке в двух шагах от ворот, замер. Из машины вылезли двое в штатском и уверенно направилась к калитке. Из «газика» вылез еще один человек, в милицейской форме. Сашка вскочил, затрясся и, заверещав как заяц, кинулся к калитке. Ужас, охвативший его при виде милицейской формы, оказался так велик, что Сашка не заметил тех, двоих, входящих на осводовский участок.

Оперативники, похоже, опешили не меньше Сашки, но в следующее мгновение Сашкины руки были с хрустом завернуты за спину, а глупый, пустой лоб его плотно припечатан к земле.

— Не я убил, не я убил! — истошно закричал Сашка, выливая в яростном вопле весь свой пережитый ужас. — Не я убил! Это все он, Володька! И веслом он бил, и винтом! Не я! Он меня заставил! Самого веслом порубил! Весло в сараюшке спрятал. Одежду свою утопил. Я вам все покажу! Я знаю где!

Страшные эти крики отшвырнули Сагина к окну. Волосы поднялись на его голове. Все. Конец, молнией мелькнуло в голове. Теперь не открутишься. Вышка.

Он еще успел услышать, как перешел в стон дикий Сашкин крик, видно, крепко завел за затылок шурьяку руку сидевший на нем милиционер, и в наступившей жуткой тишине легли, словно гвозди в Володькин гроб, простые и страшные слова:

— Дай браслеты, сержант. Точно! Вот она, тельняшка. Я же говорил, проверку с них надо начинать.

Тот, в форме, нагнувшись к машине, достал что-то блеснувшее и прошел в калитку.

Упоминание о тельняшке прострелило Володьку, как пуля. Словно с самого черного, илистого дна реки высунулась поверх воды распухшая рука с зажатым в скрюченных пальцах обрывком полосатой материи и через весь длинный дарьинский плес, и пристань, и ласковую прохладу кабинета потянулась к Володькиному горлу. Он схватился руками за шею, защищаясь от страшного видения. А со двора снова долетело спокойное:

— Смотрите, чтоб второй не ушел. Сержант, вы к окну, а я в дверь. Лейтенант около задержанного. Всем приготовить оружие.

Володьку отшатнуло от окошка. Все дальнейшее происходило с ним, как во сне. То, что он совершал в ближайшие секунды, уже не зависело от умственных усилий, безошибочный, изворотливейший инстинкт самосохранения повел его по самому краю разверзшейся у ног пропасти. Володька метнулся к шкафу. Выдернул из потая новенькую «тозовку» — мелкокалиберную винтовку-магазинку на три патрона — и бросился назад, к сейфу. Пачки с патронами хранились внутри. Но на ходу, в метре от окна, Сагин поймал краем глаза околыш милицейской фуражки, понял, что достать патроны не успеет. В следующее мгновение он бросился к другому окну на противоположной стене кабинета, распахнутому на полоску кукурузы, посаженную хозяйственным шурьяком.

Четыре сумасшедших биения сердца, и Володька, не потревожив на пути ни одного высокого зеленого будыля, оказался у края посадки. В пяти шагах от него вполоборота стоял оперативник с опущенным вниз пистолетом в руке, у его ног лежал одетый в железа шурьяк. За спиной опера светлел проем калитки.

Володька бросил косой взгляд в сторону покинутой им конторы. Милиционер в форме, вытянувшись гусаком, заглядывал в окно сагинского кабинета. Второго оперативника не было видно.

— Уже зашел в контору. У тебя есть еще десять секунд, — сказал кто-то чужой внутри Володькиного мозга. — Забор трехметровой высоты. Полезешь — сразу засекут. Выход есть только один. — Сагин перехватил винтовку двумя руками, за цевье и за ложу. Он глубоко вздохнул и на секунду замер. — Пошел! — последовала чужая команда.