Волшебные дни (статьи, очерки, интервью)

«Приехала Варя Нагорнова с сыном, внуком и дочерью» (28 июня 1912 года).

Там, где они жили когда-то одной большой семьей, где все было наше, еще хранившее родословные следы, уж сколько лет по всем тропинкам и аллеям текут ручейки паломников, а их на толстовской земле нету, одни на погостах, другие в далеких городах…

«На девяносто седьмом году жизни в нашем городе скончалась Татьяна Николаевна Родненская, внучатая племянница Л. Н. Толстого…»

Такого некролога мы не читали. Жила в Краснодаре полвека, работала как все, но никто ею не интересовался, никто никуда не позвал, ни о чем не спросил…

Такая молодость, столько родных лиц изо дня вдень, свет величия над Ясной Поляной, счастливое непредвидение будущего и… такая покойная пустота на закате дней в каком-то неведомом ранее южном казачьем городе…

— Мама… бабушка… дядюшка Лев Николаевич…

Где, когда увенчается последним вздохом наше житие? Возле кого?

Это у нее я взял и вложил в уста героя романа о Екатеринодаре: «Я всегда любила ходить по кладбищу. Одна старушка сказала мне: «Долго будете жить — раз кладбище чтите…» И дожила до такого срока, когда некому было сказать: «А помнишь?»

Никто не зашел к ней, ни о чем не спросил…

Вспоминаю ее, думаю: это все-таки какие-то другие люди были. Во времена Толстого. Но многие и наше время украсили, а мы их не поблагодарили даже вниманием.

Трудно забыть ее голос:

— Мама…бабушка… дядюшка Лев Николаевич…

И слышал я этот голос на улице Советской, здесь вот, рядом с библиотекой имени Пушкина, где всегда к нашим услугам сочинения Л. Н. Толстого.

24 июля 1986 года, пос. Пересыпь

ПЕЧАЛЬ

Думая о нем, об его одинокой матери, осиротевших дочках, я с беспомощной досадой говорю туда, в его небытие: ну зачем было отправляться в это заграничное путешествие?!

Литература без нас обойдется (она теряла и не таких), а родные, для которых мы есть все на свете, — никогда.

Сколько ранних смертей в русском искусстве!

Нас еще в молодости приструнил Жюль Ренар строчкой из своего дневника: писатели работают как волы.

Юрий Селезнев сгорел на костре литературы. Казалось, в некоторые периоды литература для него была необходимее жизни.

«Достоевского» для ЖЗЛ закончил вчерне, — писал он мне из Москвы. — За семь месяцев ночной работы написал тридцать два листа. Выдохся совершенно; и то: на работе читаешь, отписываешь, домой полный портфель рукописей тащишь. До двенадцати ночи, как правило, читаю, потом с часу до трех — четырех пишу свое. Потом снова работа…»

В роковое для него лето 1984 года я ждал его приезда в Пересыпь. Он задумал книгу о Лермонтове и хотел посетить Тамань. Кто только не побывал в Пересыпи за десять лет, а его я затянуть сюда не мог. Как и многие мои товарищи — писатели, мать мою он знал заочно— по повести «На долгую память». Теперь бы мы посидели в ее дворе, попробовали помидоров «бычье сердце», семена которых я брал у казака станицы Пашковской. Хорошо бы ему никуда не торопиться, пожить, просто пожить в нашем местечке, которое, между прочим, по — гречески называлось когда-то Тирамбе, поглядеть вокруг, пробраться по Керченскому проливу в Екатерининский Крым (в Керчь), а оттуда гладкой водной дорожкой — в казачью Тамань. Великий труженик Пушкин любил и умел пожить в охотку, развеяться, увлечься прелестью мгновения и позабыть об Аполлоне; умел пожить в свое удовольствие Бунин; забывал литературу ради охоты в казахских степях и рыбалки на Дону Шолохов. Этого нам на семинарах не подсказывали, а все: «литература — труд, каторжный труд!» Если труд становится нашей единственной средой, мы надрываемся душевно и физически, а радость земная тает, как в тумане. Наверное, влияние Ф. М. Достоевского на Селезнева было чрезмерное; он перехватил у него даже образ жизни — ночной.

Когда он работал в издательстве «Молодая гвардия» заведующим редакцией ЖЗЛ, я еле отбился от его предложения — написать биографию Н. М. Карамзина.

— Мне не поднять XIX век! — плакал я. — Что я там соображаю? Я вырос у коровьей стайки.

У меня были другие заботы: я собирал материалы к роману «Наш маленький Париж». Но он уговаривал:

— Приедешь в Москву, пороешься в библиотеках. Поцитируешь летописи, через Карамзина еще раз скажешь, какой была Русь.

И сам загорался, повышенным скоропалительным тоном начинал изливать восторги перед древнерусской литературой:

— Нет, нет, Юра, не мне писать о дворянах. С нами не разговаривали в детстве по — французски и не рассказывали нам мифов Греции. Я не готов. Карамзин? Только подумать — и руки опустятся.

— Сколько там неоткрытых, неведомых даже нашим литераторам, удивительных образов, мыслей. Господи, как подумаешь, что ничтожная идейка европейской легенды о Фаусте стала под пером Гете всемирным творением — оторопь берет. Куда эта легенда хотя бы в сравнении с нашим «Путешествием Иоанна на бесе в Ерусалим»? Здесь же бездны духа, бытийные проблемы добра и зла, и в таких внешне простых образах. И идея, какая широта, простор во всем: поступок, всякое движение ума и души происходят у нас перед лицом всего мира…

У Селезнева была идея — «создать внутри серии ЖЗЛ особую культурную сферу, культурный пласт, который воздействовал бы на читателя не только фактами, но силой художественного образа, самим словом, стилем».

— Что голая информация? — говорил он. — Надо воздействовать на душу. Страшно подумать, сколько людей воспринимают личности Пушкина, Достоевского, Толстого через книги, затмевающие подлинное величие этих писателей. До сих пор нет книг о Карамзине, Жуковском, Державине, Лермонтове, Лескове, Тютчеве, Фете, Бунине, Пришвине, Булгакове, С. Соловьеве, Ключевском, Третьякове, Афанасьеве, не говоря уже о старых наших писателях — Несторе, Данииле Заточнике и других. Дело же не в том, чтобы выпустить книгу о Жуковском или Аполлоне Григорьеве, какую — неважно. Нет, чтоб это была такая книга, которая оставила бы глубокий след в сердцах, стала частью чьей-то жизни. Академики — литературоведы не напишут. Не спешите, русские писатели, отказываться. Я уже и с Валей Распутиным говорил. И Белову написал.

— Мне хоть бы с романом справиться…

В феврале на последнюю, как оказалось, встречу я привез ему «Наш маленький Париж»… Он прочитал, и мы долго говорили в гостинице «Москва». На юге я бы ему еще раз сказал, что роман мой не роман событий, а судеб. Слишком много он выразил мне пожеланий, и все они не лезли в мой свершившийся замысел: человек дороже мне концепций и затемненных сцен в истории.

Прощаясь со мной внизу, он повторил: «До встречи в Тамани».

Мы обошли бы с ним все прибрежные таманские улочки, погадали бы, где в точности стояла хата Царицыхи, по какому спуску таскал сверток слепой мальчик и какими тогда были кручи. Не сомневаюсь, в книге о Лермонтове, на тех страницах, которые затронули бы путешествие поэта осенью 1837 года, он бы, ничего лишнего не приписывая тоскливым чувствам поэта, коснулся седой старины: и Тмутаракани, и летописца Никона, и древних греков. Но самое главное — Тамань продлила бы его жизнь, в этом я уверен. Зачем было ехать в Берлин?!

Родные углы ждут нас, немо вопрошают, почему мы их забыли.

«Жаль, не сумел приехать в Краснодар…»

«Я и не знаю, когда удастся в Краснодар…»

«Больше года уже не был дома…»

Когда что-то случится непоправимое, в первые минуты отчаянно восклицаешь: зачем было уезжать из дому в Москву?!

Между тем все объясняется самой жизнью.

Так у нас часто бывает: чтобы тебя в науке, искусстве признали, надо покинуть родное гнездо и найти сочувствие в Москве. А если такой возможности уехать нет, то достоинство свое, имя все равно придется утверждать с помощью Москвы. Юрий Селезнев уехал — сперва учиться. Никто в литературных кубанских кругах не спешил заметить в нем большого таланта. Да если бы заметили, было бы еще хуже: правдивые его критические статьи засолились бы в ящиках редакционных столов, ярлык был бы тотчас навешен, помнили бы его какое-нибудь высказывание «пожизненно». Надо знать нашу провинциальную трусость тех лет, оправдываемую «важностью задач», «ответственностью перед читателем». Представим, что ему на первых порах не повезло бы и в Москве, он убежал бы назад, домой, пробился бы кое-как в университетские преподаватели, был бы одинок, скучал и, главное, не прошел бы замечательной столичной школы, не утончался в общении с выдающимися критиками, философами, историками, художниками, смирился бы постепенно с приземленными вкусами и не сумел бы растворить свою душу в крупных идеях н замыслах. Критику постоянно нужны живые разговоры и дружество с себе подобными; приток одних книжных противоречий и кабинетного единомыслия недостаточен. И он остался после аспирантуры наживать опыт ума, обстреливать себя едкими взглядами и фразами старших, сверстников, познавших столичную остроту мысли. Я его понимаю. В первые годы литературной учебы я тосковал по московской культурной среде особенно. Каждый день дарил мне там яркие впечатления. Всегда привлекала меня открытость, небоязливость московских суждений, там и приезжие раскрываются в полноте птичьего пения и вдруг чувствуют сладость бесед и истинно художественного разнообразия. Какие неожиданные встречи! Какие прогулки в поздний час до гостиницы «Россия» (опять с откровениями и усладой надежд; и с печалью, что дома уже этого пиршества не будет)! Из Москвы возвращаешься порою усталый, раздерганный бессонницей и ходьбой по улицам, порою кем-то недовольный, но как она все ставила на место, усугубляла трезвость, сдирала кожуру болотистой провинциальности!

Как ни странно, но в Москве, а не на юге познакомился я с Ю. И. Селезневым, «сошелся», что называется. В Краснодаре нас разделяла привычная атмосфера недоверия и ненужности друг другу.

И вот стал он законным столичным жителем — с пропиской, без еще устроенного личного быта. Он говорил мне:

— Не бойся, я «москвичом» в плохом смысле не сделаюсь.

Быть самим собой, бороться нелегко везде. После статьи В. Кожинова в «Нашем современнике», за публикацию которой отвечал Ю. Селезнев, пришлось на своем горбу испытать, что такое литературное братство, когда нет никакой угрозы, и во что оно переливается, когда нависают административные тучи. Многие предали Юрия Ивановича, причем те, кто вчера еще «шел в ногу». Даже из отчета в «Литературной России» видно было, на какое фарисейство, передергивание пустились некоторые маститые писатели, с какой бессовестностью отдали они на заклание… единомышленника Селезнева. Юрий Иванович пережил это тяжело — не потому что в журнале «Наш современник» он потерял пост заместителя главного редактора. Очень уж хитромудрыми в тактике оказались некоторые писатели. Окруженный в Москве хорошими, подчас не влиятельными друзьями, он все же не забывал друзей из провинции, с пылом звал к себе звонившего с вокзала писателя — хотелось отвести душу с В. Распутиным, В. Беловым, В. Астафьевым, В. Потаниным…