В то время восхищение и страхНаставниками были мне. С пеленокЯ пестуем был красотой, и после,Когда с иной долиной мне пришлосьДевятилетнему свести знакомство,Я полюбил ее всем сердцем. Помню,Когда ветров морозное дыханьеПоследним крокусам на горных склонахСжигало венчики, я находилСебе отраду в том, чтоб до утраБродить средь скал и тех лощин укромных,Где всюду водятся вальдшнепы. Там,С силком через плечо, охотник жадный,Я обегал свои угодья, вечноНе находя покоя, и одинПод звездами, казалось, был помехойПокою, что царил средь них; порой,Почти рассудок потеряв и жаждойДобычи обуян, чужой уловСебе присваивал и после слышалСреди холмов безлюдных странный шорох,Дыханье близкое, шаги, почтиНеуловимые средь сонных трав.Когда апрельский своевольный лучУ первоцветов стрелки вынималИз новеньких колчанов, я опятьВверх устремлялся, в горы, к одинокойВершине, где среди ветров и тучОрел-разбойник кров нашел. Увы,И тут достойной цель мою назватьЯ не могу. Но сколько дивных чувствЯ испытал, когда, почти достигнувГнезда, висел над пропастью – зацепкойМне были лишь пучки сухой травыДа трещины в скале; я сам былинкойТрепещущею был; с налету ветер,Сухой и резкий, дерзостное что-тоКричал мне в уши, и чужим, нездешним,Каким-то неземным, казалось небоИ заговорщиками облака!Как в музыке гармония и ладВсем правят, так и человека умУстроен. Некоей незримой силойВсе элементы, чуждые друг другу,В нем сведены в поток единый. ТакИ страхи ранние мои, и беды,Сомнения, метания, тревоги,Неразбериха чувств моих и мыслейСтановятся покоем, равновесьем,И я тогда достоин сам себя.Что ж остается мне? БлагодаритьЗа все, за все, до самого конца.Однако же Природа, с юных летСвоих питомцев закаляя, частоЗавесу облаков над ними рвет,Как бы при вспышке молнии – так первымИх удостаивая испытаньем,Наимягчайшим, впрочем; но поройУгодно ей, с той же благою целью,Устраивать им встряску посильней.Однажды вечером, ведомый ею,Я лодку пастуха нашел, что к ивеВсегда привязана была у входаВ укромный грот. В долине ПаттердейлЯ на каникулах гостил тогда,И ялик тот едва лишь заприметив,Находку счел неслыханной удачей,Залез в него и, отвязав, отплыл.Луна взошла, и озеро сиялоСредь древних гор. Под мерный весел плескШла лодочка моя – вперед, вперед,Как человек, что ускоряет шаг.Поступок сей, конечно, воровствоНапоминал, и все же ликованьяБыла полна душа. И горным эхомСопровождаем, ялик мой скользилПо водной глади, оставляя следИз маленьких кругов, что расходилисьОт каждого весла и исчезалиВ одном потоке света. Горный кряж,Тянувшийся вдоль озера и бывшийМне
горизонтом, темный небосводИ звезды яркие – я, глаз от нихНе в силах оторвать, все греб и греб,Собою горд, и весла погрузилВ молчанье вод озерных. Мой челнок,Как лебедь, приподнялся на волне,И в тот же миг из-за прибрежных скалОгромного утеса головаВдруг показалась, и росла, росла,Пока, воздвигнувшись во весь свой рост,Сей исполин меж небом и землейНе встал – и семимильными шагамиПошел ко мне. Дрожащею рукойЯ челн мой развернул и, поспешивНазад, по тихим водам, словно тать,Вернулся в грот Плакучей ивы. ТамНа прежнем месте лодку привязав,Через луга я шел домой и в мыслиТяжелые был погружен. С тех порПрошло немало дней, а я никакЗабыть то зрелище не мог. НеясныхИ смутных образов был полон ум.Неведомые формы бытияИз темноты вставали. Как назватьТот мрак, я сам не знал. Я был один,Покинут всеми; даже то, что преждеМой составляло мир – деревья, небо,Поля зеленые, морская ширь —Все, все исчезло, кроме тех огромныхСуществ, не походящих на людей,Что среди дня мой посещали умИ в снах ночных тревожили меня.Премудрость, дух Вселенной! Ты, душа,Бессмертье мысли, – ты даешь дыханье,Движенье нескончаемое формамИ образам. И мню, что неслучайноТы с первого рассвета моегоПри свете дня и ночью занималаМой ум не суетой, что человекамСтоль свойственна, но тем высоким, прочным,Что недоступно ей – природой, жизньюНепреходящей, и мечты, и мысли,И чувства все преображала так,Что освящались даже боль и страх.Так нам порой случается расслышатьВ биенье сердца мирозданья пульс.Сей дар причастности, хоть не заслуженНисколько, но отпущен был сполна.Когда в ноябрьские дни долины,Волнистым, тонким выстланы туманом,Казались бесприютными вдвойне,И в ночи летние, когда по краюОзерных вод, что стыли средь холмовПечальных, возвращался я домой,Их бесприютности и дрожи полн,Та благодать сопутствовала мне.Когда ж морозы ударяли, деньСжимался и в окошках теплый светГорел зазывно в сумерках – на зовЯ не спешил. Восторг и упоеньеВладели мной. То был счастливый часДля нас для всех. Как на свободе конь,Счастливый, гордый, в новое железоОбутый, и о доме позабыв,По льду озерному под звон коньковИ ветра свист, носился я. СтремясьЗабаве взрослой подражать, в охотуИграли мы тогда. Все как взаправду:Рога трубят, веселых гончих стаяИ заяц быстроногий впереди.Холодный сумрак полон голосовЗвенящих был. Вокруг отлоги горИм вторили. И каждый голый куст,И деревце безлистное, и льдистыйУтес в ответ звенели словно медь.А отдаленные холмы в пространствоУнылый отзвук посылали. ЗвездыСияли на востоке, и полоскойОранжевой на западе светилсяИ постепенно догорал закат.Порой, когда от шума отдохнутьХотелось мне, в уединенной бухтеУзоры я выписывал, любуясьЗвездой какой-нибудь на льду. Когда жеВатагой шумной, разогнавшись с ветром,Неслись мы вдаль, и берега во тьмеВытягивались в линию и тожеНавстречу нам свой ускоряли бег,Мне нравилось, отстав, на всем ходуОстановиться – редкие утесыЕще неслись навстречу, будто вместеС землей, что свой заканчивала круг,И застывали где-то позади,И я стоял, застигнут тишинойИ скован ею, словно спал без снов.О вы, явленья чудные на небеИ на земле, видения холмовИ духи мест пустынных! Не напраснаБыла забота ваша обо мне,Когда, преследуя меня средь детскихЗабав – в лесах, пещерах, средь холмов,На всем вы оставляли отпечатокЖелания и страха, в океанЗемную твердь вседневно обращая,Кипящий, где как волны набегаютВосторг и страх, надежда и тоска.В любых занятьях наших, в круговертиЧудесной зим и весен, я всегдаСледы волнений этих находил.Мы жили, словно птицы. Солнце в небеНе видело долин, подобных нашим,И радости столь шумной и веселья —Таких не знают, верно, небеса.И ныне радуюсь, когда припомнюЛеса осенние, молочно-белыхОрехов грозди; удочку и леску —Сей символ упованья и тщеты, —Что звали нас к источникам средь скал,От звезд и солнца лето напролетУкрытых, к водопадам на изломахРечушек горных. Сладко вспоминать!И сердцем прежним ощущаю сноваТот дивный трепет, напряженье то,Когда с холмов в июльский полдень ввысьВзвивался змей воздушный, натянувСвои поводья, словно резвый конь,Или с лугов подхваченный внезапноНоябрьским ветром, застывал на мигСредь облаков, чтобы потом рванутьсяКуда-то и, отвергнутым, на землюВдруг рухнуть всею тяжестью своей.Вы, домики смиренные, нам кровДарившие тогда, забуду ль вашиТепло и радость, святость и любовь.Среди приветливых полей какимиУютными казались ваши кровли!Каких только не знали вы заботИ не чурались их! Однако ж былиУ вас и праздники, и торжества,И радости простые: вечерами,Собравшись у каминного огня,Как часто мы над грифельной доскойСклонялись низко друг напротив другаИ крестики чертили и нулиВ баталиях упорных – впрочем, вряд лиИх удостою описанья здесь.А то еще вкруг белого, как снег,Стола из ели, вишни или клена,Сойдясь за вистом, посылали в бойВойска бумажные – от настоящихИх отличало то, что после всехПобед и поражений не разбитыИ не забыты были, но в походВ составе прежнем выступали вновь.Компания престранная! Иные,К сословью низкому принадлежа,По прихоти судьбы вдруг возвышалисьЕдва ли не до трона, замещаяПравителей усопших. Как тогдаГордыня распирала их – всех этихБубен и пик, треф и червей! А намКак сладко было всеми помыкать!Издевкам, шуткам не было конца,Когда потом, словно Гефест с Небес,Ниц падали – великолепный туз,Сей месяц на ущербе, королиОпальные и дамы, коих роскошьСквозь тлен еще светилась. За окномМеж тем шел дождь, или мороз жестокийВсе пробовал на зуб, и лед, ломаясьНа озере близ Истуэйта, порой,К воде сползая, долы и холмыПротяжным звуком оглашал, похожимНа вой изголодавшихся волков.И тщательно припоминая здесь,Как дивною наружностью ПриродаМеня пленяла с детства, занимаяМой ум величием и красотойСвоих созданий, и пристрастье к нимСтаралась пробудить, все ж не забудуО радостях иных – происхожденьеИх мне неведомо: как временамиСредь шума и тревог я ощущалВдруг чувства новые – святой покойИ тишину – и словно сознавалСвое родство со всем, что на землеЖивет и дышит, и внезапно вещиПо-новому мне открывались, будтоСпешили донести простую вестьО том, что жизнь и радость суть одно.Да, отроком еще, когда земляПри мне раз десять свой свершила круг,К чудесным сменам приучая ум,Я Вечной красоты уж замечалПрисутствие и часто по утрамВдыхал ее, как вьющийся туманДолины, и в недвижной глади вод,Берущих цвет у тихих облаков,Ее, казалось, созерцал лицо…
Из поэмы. «Грасмир, мой дом»
Однажды я стоял на том Холме.Я школьник был тогда. Но сколько летМне минуло, я не припомню. ЧасПрекрасно помню, год же позабыл.Узрев уединенный сей приют,Я в одночасье перестал спешить(Мой шаг тогда поспешен был, мечтыРебячливы) и произнес, вздохнув:«Какое счастье – жить в таких местах!А если умирать – да, если мысльО смерти посетит меня в раю,Где я стою – то здесь и умереть!». . . .Зеленый край я видел с высоты,Что не дурманит, но возносит. ВнизДолина уходила, ввысь – холмы.Я долго там стоял. И, право, мог быВсю жизнь на этом месте простоять.Да лучшего и не сыскать: щедротыПрироды дарят отдых бренной плоти,А дух взволнован: разве можно здесьОстаться равнодушным? Я стоялИ думал о летящих облаках,О ветерках, что рябью по водеРасходятся и наперегонки,В хлебах, в росистых травах вновь и вновь,Играя, гонят за волной волну.О солнце, птицах, бабочках, тенях,Об ангелах, крылатых существах,Царящих надо всем, что взору ихОткрыто. Так глядел я, и во мнеДух взволновался. Я в тот миг обрелСвободу, радость, мощь, но – лишь в одном:С лугов на горы мчаться, с гор – в луга,На остров с брега, с острова – на брег,То на простор, то в угол. То в поляЦветов душистых, то в лесную глушь.То ввысь, то вниз. И это все вместилСей свод огромный. Я подумал: вотМой милый дом; долина – вот мой мир.. . . . .Примите же меня, мои Холмы.В сей ясный день я чувствую сполнаЗащиту вашу. Вы всегда со мной.Сродни надежной пристани в ночи.О, как тебя прекрасной не наречь?Да, ты нежна, нарядна и прекрасна,Долина. И исполнена покояТвоя улыбка. Всем довольна ты.Довольна: вот скала, лесистый склон,Вот озеро с зеленым островкомСреди бессчетных склонов каменистых,Вот церковь и дома. Порой бок о бок,Но чаще порознь, словно россыпь звезд,Глядят из палисадников своих,Подбадривая трепетно друг друга,Как звезды сквозь прорывы в облаках.Что нужно нам? Ведь нам даны ручьи,Лугов и гор зеленый окоем,И рощи, и холмы под щедрым солнцем,В лугах – стада, а в кущах голосаНебесных птах – внезапный этот звук,То тут, то там, с рассвета до закатаПоющий тем, кто ходит по земле,Пустынность и безмолвие небес.Все это есть у нас. И в сотне местИных. Но больше не сыскать нигде,Нигде (да не фантазия ли это?)То чувство, что приходит здесь. О, здесь,Где в душу мне оно вселилось в детстве,Здесь, где царит оно и днем, и ночью.Здесь, и в умах избранников, что с нимНе расстаются, где б ни оказались.То чувство – как назвать его? – то чувствоВеличия, покоя, красоты,Той связной святости земли и неба,Что это место времени творят.Убежище для многих, милый дом,Предел, приют последний, средоточьеВсего и перекресток всех дорог,Та цельность, что без страха и упрекаСама себя вершит себе на радость.Довольство и единство во плоти.. . . . .Сменилась трижды зимняя лунаС тех пор, когда Грасмир, долина наша,Нас приняла. Был ясен небосвод,Он нас тепло приветствовал и велК порогу дома в нашем новом доме,Того, что вскоре стал любовью нашейВ другой, большой любови. Тьма легла,Рождая тьму с ее тишайшей ношейПокоя и довольства, но в домишке.Ей было неуютно, к чужеземцамОна приглядывалась. А теперьНас любят здесь. Прекрасная ДолинаНас полюбила. Пусть жестокой бурей,Два месяца не затихавшей бурей,Она испытывала наши души.Но души были ей верны во мраке.Поэт не оставлял своих напевов,Пел непривычно бодро и светлоСреди лесов безмолвных и холмов,И пастухов, которым чужда радостьЗвучания.Но вот врата ВесныРаскрылись. И суровая ЗимаГостей своих весне передала,Чтоб та потешила их в этот день,И день за днем. О, что была за радостьСлетевшимся на половодье птицамС их гомоном. Пусть, узники Зимы,Они привыкли к ней. Но в этот деньЛикуют, позабыв свое унынье,И как же с ними мне не ликовать?Я счастлив – пусть, в отличие от них,Мне не дано подняться в небеса,Беспечно воспарить и там кружитьСредь множества других таких же, чьиДвиженья суть гармония, а танец —Само великолепие. Гляди,Они кружат, парят – за кругом кругНад озером – своим родимым домом,Круги все уже, все тесней, полетПриволен и беспечен. А теперьКруг шириною с озеро, и сноваКруги и петли – в самой вышинеИ над землей, вперед и вновь назад,Как если бы единый правил духПолетом безустанным. И когдаОни в десятый раз летели, яРешил, что кончен их полет. Но чу! —Летят опять. Я слышу крыльев шум:Едва-едва, потом сильней, потомНад головой – и вновь едва-едва!Играй же, солнце, в пестром оперенье.Вода и лед сверкающий, явитеЛетуньям светлый облик их. ПускайСебя они увидят в водной глади,Чуть ярче и отчетливей, когдаК ней спустятся – и снова к небесамПодобно молнии взметнутся, отдыхПрезрев и притягательность воды.Возрадуйся, весна! Сей день – он твой.Дарованы не мне лишь одному —Мне, с радостью глядящему вперед —И нежный ветерок, и солнца свет.Они милей мне, чем счастливый хорЛюбви, твое семейство, о весна,В густой листве резвящийся беспечно.И только пары белых лебедейНе вижу я. О, почему их нет?Да, их двоих – о, почему их нетВ чудесный этот день? Как мы с сестрой,Они из дальних прибыли краев,Чтоб поселиться здесь в тиши и мире,Избрав долину, хоть могли избратьЛюбой из уголков земли. ПокаДва месяца не утихала буря,Мы видели их каждый день вдалиОт берега, где тише. Нам ониСтаринными знакомцами казались,И всей долине. Но сильнее прочихИх полюбили мы: за красоту,За тихий нрав, за верность, а ещеМы видели в них родственные души:Они, как мы, сей выбрали приют,Пока чужие здесь – и мы покаЧужие здесь; они вдвоем – и мыВдвоем, и точно так же одиноки.Куда ж они исчезли? День за днемЯ их искал, но тщетно. Ни в полетеНе видел их, ни в синей полынье,Что стала новым домом их, в которомЖила бок о бок мирно эта пара —Союз, священной дружбой осененный.Увидим ли мы их в году грядущемИ уцелел ли их союз, как наш?Сдается мне, теперь уже не времяПитать надежды. Может быть, Пастух,Владелец смертоносного ружья,Их разлучил, погнавшись за добычей —А лучше бы не тронул, ради ближнихСвоих и ради агнцев на горах.Я думать предпочту, что смерть нашлаОбоих сразу, милость им явив.. . . . .Мы не одни здесь, Эмма. Мы не будемЗдесь неуместны или одиноки,Лелея то, что дорого лишь нам.К чему рассеивать среди равнинИ скал долины, над ее холмамиБесплодное радушие, купаяВ нем вещи, не привыкшие к тому,Чтоб их любили; что совсем недавноСтояли, одиноки и унылы,И вновь такими стали бы без нас.Нам нет нужды поддерживать огоньВ светильнике, лишь нам принадлежащем,Что вспыхнет коротко – и скоро гаснет.Куда б мы ни пришли – до нас другойС
дарами побывал. Нам корчеватьНе нужно лес на пастбищах, и так жеПридумывать не нужно ничего:Любую мысль хоть кто-нибудь да думал.И радость, и печаль одна на всех.В долине – доме пастуха простого —Не меньше чувств, чем солнечного света,Чем ветра, звуков, запахов, теней.Те чувства наших не тусклей, лишь ближеЛежат к заботам о насущном хлебеИ самый дух свой черпают и формуИз личных интересов, но не мнятсяПостыдными и грешными. Напротив,Они бодрят, и милостью природы,Не оставляющей нас ни на миг,Облагораживают себялюбье,В котором коренятся, и любовьюТревогу гасят, с коей нераздельны.Они чисты – о, лучшие средь нихЧисты, и несть числа им – вот они-тоСопровождают истинную радость,Да, радость лучших и чистейших душ,Они едины с ней и осеняютМеж тем нетленным бытием своим,Таким непритязательным, смиренным,Приют наш горный (да пребудет он,Вовек пребудет в мире и покое!),Даря нам бодрость духа и здоровье,И огоньками мыслей вдохновенныхМгновенья нашей жизни озаряя,Чтоб сладок был нам труд, чтобы становилсяНе тяжкой ношей – радостным занятьем,Согласным с человеческой природой.. . . . .Кто, зиму проведя в одном жилище,Малиновку при этом не завелИли крапивника? И у меняЕсть оба, а весною будет дрозд,И мириады певчих птиц, а еслиВ извечные владения своиВернется пара изгнанных орлов,Паривших в небесах над гельвеллином,Тогда и с ними я сведу знакомство.А как-то у совиного утесаСлыхал я уханье совы – и вскореНадеюсь выследить ее. А рядомЕсть маленькое пастбище, где телкаПасется. О, как холит и лелеетЕе хозяйка. Помню, о своейПитомице она заговорилаТак по-домашнему, по-матерински —Она ведь тоже мать. О, что за счастьеДля зверя – слышать этот нежный голосИ чувствовать тепло хозяйских рук.И вам здесь счастье – вам, Природы детям,Чужим не только мне, но и всемуЛюдскому роду, чуждым всякой дружбе,Тем связям, что познанью и любвиСопутствуют и делают любогоОтдельной личностью: большой ли стаейЖивете вы вблизи жилья людскогоИз года в год, или из дальних стран,Бездомные и вольные созданья,Летите, словно ветер вас приноситИ вновь уносит – вам на радость. Право,Нисколько вы занять не рветесь место,Пусть не из самых важных, средь моихПриязней. Так смотрите же, с какимВосторгом я взирал, как мириады,Кружившие по небу, отдыхают,Не зная отдыха, на водной глади.К чему им отдых? Резвы, как щенки,И полнятся весельем, словно агнцы;Шалят, взлететь пытаются, ныряютИ бьют крылами по воде покорной.Так далеко – не разглядеть. Но чу!Фонтанчики на солнце заискрились,Нам раскрывая, где они теперь:Один, другой – серебряные струиБьют, возгласам ликующим подобно —Фонтаны, струи – чем не фейерверки,Что в праздничные дни по вечерамШипят, шипят у ног мальчишек праздных.О, сколь безбрежен сей театр, и все жеНе видно ничего, лишь блеск, что полонБезмолвного величья. На березахПодтаял иней, россыпью алмазнойУкрасив ветви голые: на каждомСучке, на каждой почке нераскрытойСверкает пара капель. Их без счетуНа всяком дереве – и эта роща,Взмывающая ввысь по склону, мнитсяГорою из серебряного света.И там, и тут сей вид чудесный – зри же,Се всеохватное воображенье,Глубь озера его глубинам вторит.В предвестьи дней любви закаркал воронИ странною гармонией наполнилПрогретый солнцем воздух. Но и в этойИгривой стае, и вокруг нее,Такой неугомонной, воплотившейБунтарский дух, бывает, воцаритсяПокой, и кажется, что тихий праздникВершится в их жилище тихом. РадостьПребудет с ними пусть. А мне пора.Пора задуматься о жизни в новомГоду, где будут горные цветыИ танец лилий на озерной глади.А значит, одиночества здесь нет,И тот лишь одинок, лишь тот из многих,Чей затуманен взор, кто не снисходитДо хода дней – а потому и жизниНе может ни познать, ни полюбить —Пред ним лишь сонмы мертвых, трижды мертвыхВещей, страшнее даже – рой людской,Где все соседи на одно лицо,Как листья для отшельника лесного,Как мириады листьев в вышине —И радости, покоя, утешенья,Защиты не найти. А здесь у насЕсть общество, что истинным родствомСвязует лучших воедино. ВотЧего мы ищем здесь – господней длани,Что жить велит и знатным, и незнатнымОдной семьей и общим домом. СамиСебе хозяева, отделеныОт мира, словно стенами пещеры,И человек, и зверь – а уголокУкромный сей – для них чертог законныйИ храм, и самый лучший в мире дом.. . . . .Пускай далек благословенный час,В уединении венчальным гимномЯ освящу великий сей союз,Провозглашу, до самой нашей сутиДобравшись, как же тонко разум наш(И целый сонм способностей, которыхОт века удостоен род людской)Прилажен к мирозданью. И как тонко —О чем, увы, нечасто слышим мы —Сей мир прилажен к разуму. Творенье(Зовись же этим, лучшим из имен!),То, что они с удвоенною мощьюСвершают – вот он, главный мой предмет.Так я сказал. И если, дивный крайОставив, я миную племенаИ общины, увижу их вражду,Питаемую гневом обоюдным,Услышу, как в полях и рощах людиТоскуют в одиночестве; поникнуВ раздумьях про жестокий вихрь скорбей,Что навсегда сокрыты городскимиВалами – пусть же звуки эти смысломИсполнятся, чтоб я, заслышав их,Не потерял надежд и состраданья.Приди, о вещий дух, душа людская,Душа, что полнит нашу землю! ГлавныйТвой храм в сердцах поэтов всемогущихВоздвигнут. Стань советчиком моим,Наставь, как отделить зерно от плевел,Понять, что вечно, что пройдет. Что важно,А что случайно. Чтобы голос мойВ веках остался, словно свет небесный,Неся грядущим поколеньям весть.Но если я спущусь на землю, чтобПомыслить о душе и человеке,Что тоже мыслит, кто он есть таков —Гость в этом мире, наделенный даромПрозренья – где, когда и как он жил,С чредой забот своих – пускай мой трудНе канет втуне. Если сей сюжетС возвышенным сольется, боже правый,Ты, жизнь и дух, ты, путь и проводник,Ты, мощь и разум, сделай мой укладПрообразом для лучших дней. ПускайМудры желанья будут, жизнь проста,Душа свободна, помыслы чисты —О том взываю, тем и буду жив.
Приложение
Предисловие к книге «Лирические баллады»
Первый том этих Стихотворений уже предстал на суд публики. Он был напечатан как эксперимент, который, я надеялся, поможет установить, в какой мере, подвергнув метрической аранжировке подлинную речь людей, находящихся в состоянии явного возбуждения, можно передать характер их радости и ее степень, которые Поэт сознательно постарается воспроизвести.
Я не переоценивал возможное воздействие этих Стихотворений: я льстил себя надеждой, что те, кому они должны понравиться, прочтут их с более нежели обычным удовольствием; и, с другой стороны, я прекрасно понимал, что те, кто не примет их, прочтут их с более нежели обычной неприязнью. Результат разошелся с моими предположениями только в одном – Стихотворения понравились большему числу читателей, чем, я смел надеяться, я могу угодить.
Кое-кто из моих друзей мечтает об успехе этих Стихотворений, веря, что, если принципы, в соответствии с которыми они создавались, были бы осуществлены, то возник бы новый род Поэзии, способный возбудить непреходящий интерес всего человечества, весьма важный и по характеру и многообразию своего нравственного воздействия: поэтому они посоветовали мне развернуть в предисловии логическое обоснование теории, лежащей в основе Стихотворений. Но мне не хотелось браться за работу, зная, что Читатель с холодностью воспримет мои доводы, ибо он может заподозрить, что мною главным образом руководило эгоистическое и глупое желание убедить его в достоинстве этих Стихотворений; еще большие сомнения я испытывал, понимая, что едва ли возможно развернуть мысли и полностью развить доводы, ограничив себя размерами предисловия. Ибо для того чтобы изложить суть предмета ясно и логично, что само по себе возможно, пришлось бы дать полный отчет о вкусах современных читателей в нашей стране и определить, в какой мере эти вкусы являются нормальными или извращенными, а это, в свою очередь, невозможно без установления степени взаимодействия языка и человеческого разума и воссоздания этапов развития не только литературы, но и самого общества. Поэтому я намеренно отказался от последовательного обоснования своей теории. Но все же я чувствовал бы себя весьма неловко, если бы внезапно представил на суд читателей без всякого предисловия Стихотворения, столь разительно несхожие с теми, что в настоящее время вызывают всеобщие похвалы.
Считается, что, приступая к созданию стихов, Автор берет на себя обязательство следовать неким принятым нормам; что он таким образом уведомляет читателя, что определенный круг идей и выражений будет представлен в его книге, все же прочее решительно исключено из нее. Такого рода показатель, или символ, который содержит в себе поэтическая речь, в разные эпохи развития литературы должен был вызывать совершенно различное отношение: например, в эпоху Катулла, Теренция и Лукреция и во времена Стация и Клавдиана; или в нашей стране, в эпоху Шекспира, Бомонта и Флетчера и во времена Донна и Каули, или Драйдена, или Попа. Я не берусь с точностью определить характер обещания, каковое Автору, пишущему в стихах, следует дать читателям наших дней: но многим, несомненно, покажется, что я не выполнил обязательств, которые добровольно взял на себя. Те, кто привык к витиеватости и бессодержательности языка многих современных писателей, если все же и дочитают эту книгу до конца, без сомнения, часто будут испытывать странное и неловкое чувство: они будут искать поэзию и неизбежно зададутся вопросом, по какому правилу этикета эти строки могут претендовать на такое звание. Поэтому я надеюсь, что читатель не осудит меня за попытку изложить суть моих намерений, а также (насколько это возможно в рамках предисловия) объяснить некоторые главные причины, определившие выбор моей задачи: таким образом, читателя, по крайней мере, не постигнет неприятное чувство разочарования, а я смогу защитить себя от одного из самых позорных обвинений, которые могут быть выдвинуты против Автора, а именно: обвинения в лености, мешающей ему установить, в чем заключается его долг, или, когда долг ясен, мешающей его выполнить.
Итак, главная задача этих Стихотворений состояла в том, чтобы отобрать случаи и ситуации из повседневной жизни и пересказать или описать их, постоянно пользуясь, насколько это возможно, обыденным языком, и в то же время расцветить их красками воображения, благодаря чему обычные вещи предстали бы в непривычном виде; наконец – и это главное – сделать эти случаи и ситуации интересными, выявив в них с правдивостью, но не нарочито, основополагающие законы нашей природы; это в основном касается способа, при помощи которого мы связываем понятия, находясь в состоянии возбуждения. Мы выбрали главным образом сцены из простой сельской жизни, потому что в этих условиях естественные душевные порывы обретают более благодатную почву для созревания, подвергаются меньшему ограничению и говорят более простым и выразительным языком; потому что в этих условиях наши простейшие чувства выявляют себя с большей ясностью и, соответственно, могут быть точнее изучены и более ярко воспроизведены; потому что сельские нравы, порожденные этими простейшими чувствами и неизбежным характером сельских занятий, понятнее и долговечней; и, наконец, потому что в этих условиях человеческие страсти приобщаются к прекрасным и вечным формам природы. Мы также использовали и язык этих людей (очищенный от того, что кажется его очевидными недостатками, от того, что постоянно и справедливо вызывает неприязнь или отвращение), потому что люди эти ежечасно вступают в общение с природой, от которой произошла лучшая часть языка; и потому что благодаря своему социальному положению и схожести и узости круга общения они менее подвержены тщеславию и выражают свои чувства и мысли простым и незамысловатым языком. Соответственно такой язык, рожденный долгим опытом и постоянными чувствами, более вечен и гораздо более философичен, чем язык, которым поэты часто подменяют его, думая, что они оказывают себе и своему искусству тем большую честь, чем больше они отделяют себя от человеческих чувств и отдают предпочтение призвольным и прихотливым формам выражения, поставляя пищу для переменчивых вкусов и переменчивых аппетитов, ими же самими созданных.
Я не могу, однако, остаться глухим к раздающемуся сейчас протесту против тривиальности и убожества как мысли, так и языка, которыми некоторые из моих современников грешат в своих стихах; я признаю, что, когда этот недостаток имеет место, он более губителен для репутации писателя, чем претенциозность и сомнительное новаторство, хотя все же следует признать, что он менее вреден по своим последствиям. От таких произведений стихотворения этой книги отличаются по крайней мере одним свойством – каждое из них имеет достойную цель. Я не хочу сказать, что я всегда начинал писать, поставив перед собой ясную, продуманную цель, но характер моих размышлений, я полагаю, так влиял на мои чувства и так их направлял, что описание предметов, сильно возбуждающих эти чувства, как вы увидите, всегда оказывается подчиненным какой-либо цели. Если я заблуждаюсь, я не вправе называть себя поэтом. Ибо истинная поэзия представляет собой стихийное излияние сильных чувств; и, хотя это верно, все хоть сколько-нибудь стоящие стихотворения на любую возможную тему писали только люди, которые, будучи наделены более чем обычной природной чувствительностью, в то же время долго и глубоко размышляли. Ведь постоянный поток наших чувств модифицируется и направляется нашими мыслями, которые, по сути дела, обозначают испытанные нами ранее чувства; размышляя над взаимосвязью этих общих обозначений, мы открываем то, что является истинно значительным для человека, а благодаря постоянному повторению этого процесса, наши чувства приходят в соответствие с важными явлениями, пока, наконец, если мы от рождения наделены повышенной чувствительностью, в нашем сознании не возникнут определенные ассоциации, слепо и механически повинуясь которым мы опишем предметы и выразим эмоции такого рода и в таком отношении друг к другу, что разум читателя должен будет обязательно просветиться, а его чувства стать сильнее и чище.
Как сказано, каждое из этих стихотворений преследует определенную цель. Необходимо также упомянуть другую черту, отличающую эти стихотворения от основного потока поэзии наших дней; она заключается в том, что выраженное здесь чувство придает значительность действию и обстоятельствам, а не наоборот.
Чувство ложной скромности не помешает мне заявить, что я обращаю внимание читателя на это отличие не столько даже ради самих стихотворений, сколько ввиду общей значительности этого предмета. Предмет поистине значителен! Человеческий ум способен испытывать волнение без вмешательства грубых и сильных раздражителей; и человек должен обладать очень смутным представлением о красоте и благородстве ума, если не знает этого, равно как и того, что степень этих способностей возвышает одних людей над другими. Поэтому мне кажется, что попытаться пробудить и развить эти способности – одна из лучших целей, которую писатель может поставить перед собой в любую эпоху; но эта цель, прекрасная во всякое время, особенно важна в наши дни. Ибо множество неизвестных доселе сил, объединившись, действуют сейчас, стараясь притупить проницательность человеческого ума и, сделав его непригодным ко всякому самостоятельному усилию, довести его до состояния почти дикарского отупения. Наиболее действенными из этих сил являются важные государственные события, которые происходят ежедневно, и возрастающее сосредоточение людей в городах, где единообразие занятий порождает страсть к необычным происшествиям, которую своевременная информация ежечасно удовлетворяет. К этой тенденции жизни и нравов и подлаживаются литература и театральное искусство нашей страны. Бесценные творения писателей нашего прошлого – я чуть было не сказал творения Шекспира и Мильтона – вытесняются романами ужасов, болезненными и пустыми немецкими трагедиями и лавиной никчемных и нелепых рифмованных историй. Когда я размышляю об этой недостойной жажде сильных ощущений, мне делается почти стыдно тех слабых усилий, которые были предприняты в этом томе, чтобы противостоять ей; а при виде огромных размеров этого повсеместного зла меня бы охватила не столь уж позорная меланхолия, если бы не мое глубокое убеждение, что существуют некоторые извечные и неистребимые качества человеческого ума, равно как и великие и неизменные цели, воздействующие на него, которые тоже извечны и неистребимы; и если бы это убеждение не сочеталось в моей душе с верой в то, что приближается время, когда против этого зла последовательно выступят люди, наделенные большей силой, которые и добьются более ощутимого успеха.
Столь подробно описав предмет и цель этих стихотворений, я прошу у читателя разрешения изложить ряд соображений, касающихся их стиля, чтобы меня, по крайней мере, не обвинили в том, что я не сделал того, чего делать не собирался. Читатель почти не встретит в книге персонификации абстрактных идей, она полностью отвергнута как прием, обычно используемый, чтобы придать стилю возвышенность и поднять его над стилем прозы. Я старался подражать и, насколько возможно, воспроизвести не что иное, как обычный разговорный язык людей; персонификации же вовсе не являются естественной и составной частью этого языка. Они являются стилистическим приемом, иногда подсказанным чувством, и в этом качестве я пользовался ими, но я постарался полностью отказаться от них как от шаблонного стилистического приема или как от особого языка, на котором будто бы должны изъясняться поэты. Я хотел, чтобы читатель соприкоснулся с подлинной жизнью, посчитав, что именно так я сумею увлечь его. Пусть другие, идущие иными путями, тоже увлекут его по-своему; я не имею ничего против этого, но предпочитаю собственный путь. В этом томе вы также почти не найдете того, что принято называть поэтическим слогом; я столь же усиленно старался избежать его, как другие обычно стараются его воспроизвести; делал я это по уже названной мной причине – дабы приблизить мой язык к языку обыденной речи, а также потому, что удовольствие, которое я хочу доставить читателю, совершенно иного рода, чем то, которое, по мнению многих, является истинной целью поэзии. Не входя в излишние подробности, я могу дать читателю более точное представление о стиле, в котором намеревался писать, лишь сообщив ему, что я всегда стремился ясно представить себе тему стихотворений, и поэтому я надеюсь, что мои описания не грешат против истины, а идеи выражены языком, соответствующим их важности. Этим методом я должен был достичь известных результатов, ибо он благоприятствует одному свойству всякой хорошей поэзии, а именно здравому смыслу, но это лишило меня возможности использовать большое количество фраз и стилистических приемов, которые из поколения в поколение были общим достоянием поэтов. Я также счел необходимым наложить на себя еще одно ограничение и воздержался от употребления многих выражений, достойных и прекрасных самих по себе, но столь часто и неуместно использовавшихся плохими поэтами, что с ними связаны такие неприятные чувства, побороть которые вряд ли сможет какой-либо [искусный художник].
Если в стихотворении окажется несколько строк или даже одна строка, язык которой звучит естественно и находится в строгом согласии с законами метрики, но не отличается от языка прозы, то многие критики, наткнувшись на эти, как они их называют, прозаизмы, воображают, будто они сделали важное открытие и с ликованием осуждают поэта как человека, не сведущего в своей профессии. Эти люди хотели бы установить свод правил, который читатели должны решительно отвергнуть, если они хотят получить удовольствие от данной книги. Ведь можно с легкостью доказать, что не только язык большой части любого хорошего стихотворения, даже если оно самого возвышенного характера, ни в чем, кроме размера, не должен отличаться от языка хорошей прозы, но и то, что наиболее содержательные места лучших стихотворений как раз написаны языком хорошей прозы. Доказательством правильности этой мысли могут служить бесчисленные отрывки из произведений почти любого поэта, в том числе самого Мильтона. Чтобы в общей форме проиллюстрировать это положение, приведу здесь небольшое сочинение Грея, стоявшего во главе тех, кто теоретическими рассуждениями стремился увеличить дистанцию между прозой и стихами, и тщательнее любого другого поэта оттачивавшего свой поэтический слог.
Бессильно утро, что улыбку шлет,И алый Феб, прогнавший мрак угрюмый,И щебет птиц, не знающих забот,И зелень нив: им не рассеять думы.Глаза не видят явленных щедрот,Не внемлет слух немолкнущему шуму,Осиротевший дух тоска гнетет,И красота не занимает ум мой.А утро вновь улыбкой будит люд,И взор ответный радостно-умилен;Писк раздается в гнездах там и тут;Быть обещает урожай обилен.Умерших к жизни слезы не вернут,И плач мой столь же горек, сколь бессилен [12] .