Волшебный дом

Я рассказать тебе бы мог,Как повстречался мнеКакой-то древний старичок,Сидящий на стене.Спросил я: «Старый, старый дед,Чем ты живешь? На что?»Но проскочил его ответ,Как пыль сквозь решето.– Ловлю я бабочек большихНа берегу реки,Потом я делаю их нихБлины и пирожкиИ продаю их морякам —Три штуки за пятак.И, в общем, с горем пополамСправляюсь кое-как.

В конце концов автор (не пародии, а спародированного стихотворения) утверждается в мысли, что старик, выбравший сам свою судьбу и ничего не боящийся, послан ему недаром. «Господи! – восклицает он. – Будь мне подмогой и оплотом. Я никогда не забуду этого Ловца Пиявок на пустынном болоте» [7] .

Вот я и спрашиваю: почему Вордсворт в качестве примера для поэта выбрал старика с такой странной профессией – ловца пиявок? Не странно ли? Для русского читателя, знакомого только с одним литературным героем этой профессии – продавцом лечебных пиявок Дуремаром, другом Карабаса Барабаса, – странно вдвойне.

7

Дословный перевод двух последних строк стихотворения.

Я не верю в случайность поэтического выбора, хотя и не могу четко объяснить его смысл. Я только чувствую, что в основе этой странности – настоящая лирическая смелость. Что же до связи пиявок и поэзии, может быть, суть в том, что поэзия оттягивает дурную кровь человечества и тем его лечит. Дурная кровь – плотское, варварское, дохристианское. Поэзия способна очищать душу от дурных страстей. Добавлять ничего не нужно, ведь Бог все дал человеку в момент творения, надо лишь убавить, отнять лишнее, зараженное змеем. Может быть, в этом и разгадка?

IX

За свою жизнь Вордсворт написал более 500 сонетов, среди которых много замечательных. Жанр сонета был полузабыт в эпоху Просвещения, и хотя Вордсворт был не первым в своем поколении, кто вспомнил о нем (первым был, кажется, Уильям Боулз), но именно Вордсворту принадлежит заслуга воскрешения сонета в английской поэзии XIX века. В своей лирике он двигался от баллады к сонету; с годами эта форма все больше выходила у него на первый план. Среди сонетов Вордсворта есть политические, пейзажные, «церковные» и прочие; но шедевры в этом трудном жанре зависят не от темы, а от степени воплощения основного принципа сонета: великое в малом.

Этот принцип сонета, как мы видим, хорошо сочетается с ранее определившейся установкой поэта: находить необыкновенное – в обыденном, красоту – «в повседневном лице Природы». Для мгновения лирического «отрыва» от житейской суеты Вордсворт находит сравнение, по своей необычности не уступающее самым удивительным кончетти поэтов-метафизиков:

…весь этот вздор банальныйСтирается с меня, как в зале бальнойРазметка мелом в праздничную ночь [8] .

8

Сонет «Признаться, я не очень-то охоч…»

Сонет Вордсворта оказывается семимильными башмаками, в которых можно совершать огромные шаги во времени и пространстве. Восхищаясь подснежниками, цветущими под бурей, поэт сравнивает их с воинством древних:

Взгляни на доблестных – и удостойСравненьем их бессмертные знамена.Так македонская фаланга в бойСтеною шла – и так во время оноГерои, обреченные судьбой,Под Фивами стояли непреклонно [9] .

9

Сонет «Глядя на островок цветущих подснежников в бурю».

В другом сонете он вглядывается в сумрак и видит мир как бы глазами своего пращура – косматого дикаря:

Что мог узреть он в меркнущем простореПред тем, как сном его глаза смежило? —То, что доныне видим мы вдали:Подкову темных гор, и это море,Прибой и звезды – все, что есть и былоОт сотворенья неба и земли.

Предвосхищая методы кино, Вордсворт умеет неожиданно изменить оптику и завершить «панораму» – «наездом» и крупным планом:

На мощных крыльях уносясь в зенит,Пируя на заоблачных вершинах,Поэзия с высот своих орлиныхПорой на землю взоры устремит —И, в дол слетев, задумчиво следит,Как манят пчел цветы на луговинах,Как птаха прыгает на ножках длинныхИ паучок на ниточке скользит.

Мне кажется, что ранний сонет Джона Китса «К Одиночеству», с точки зрения его монтажа, есть прямая имитация сонета Вордсворта:

«О Одиночество! если мне суждено с тобой жить, то пусть это будет не среди бесформенной кучи мрачных зданий; взберемся с тобой на крутизну – в обсерваторию Природы, откуда долина, ее цветущие склоны, кристальное колыханье ручья, покажутся не больше пяди; позволь мне быть твоим стражем под ее раскидистыми кронами, где прыжок оленя спугивает пчелу с наперстянки…» [10]

10

Джон Китс. «Сонет к Одиночеству». Дословный перевод.

Здесь у Китса не Поэзия, а ее подруга Одиночество, не заоблачные вершины, а крутая гора (обсерватория Природы), но сама смена планов – от головокружительной высоты до пчел на луговинах, до отдельного цветка или паучка – та же самая.

Это стихотворение Джона Китса, по моему предположению, привлекло внимание Николая Огарева, который в 1856 году написал свое подражание:

О, если бы я мог на час одинОтстать от мелкого брожения людского,Я радостно б ушел туда, за даль равнин,На выси горные, где свежая дуброваЗеленые листы колышет и шумит,Между кустов ручей серебряный бежит,Жужжит пчела, садясь на стебель гибкий,И луч дневной дрожит сквозь чащи зыбкой…(Н. Огарев. Sehnsucht)

Увлеченный этим широким размахом поэтического маятника: город – выси горные – пчела на качающейся травинке, Огарев и пошел за Китсом, который, в свою очередь, шел за Вордсвортом.

В России судьба Вордсворта сложилась не очень удачно. Лорд Байрон оказался ближе русскому сердцу. Даже сентиментальный Жуковский мгновенно зажегся Байроном, а к предложению Пушкина переводить Вордсворта (который предположительно должен быть ему «по руке») остался равнодушен – не разглядел.

На родине поэтическая иерархия обратная: Вордсворта помещают значительно выше Байрона. В чем причина этой незыблемой репутации «поэта Природы» на протяжении вот уже двух веков? Наверное, как раз в том, что Уильям Вордсворт – очень английский поэт. Задумчивый, упрямый, мягкосердечный; его поэтический герб выкрашен в зеленый цвет, напоминающий одновременно об английских пастбищах и о том, что «man is but grass» [11] . Господь, сотворивший и тигра, и овечку, решил сразу после Блейка подарить миру Вордсворта.

11

«Человек – всего лишь былинка».

Г. Кружков

Anthologia

Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства при повторном путешествии на берега реки Уай 13 июля 1798 года

Пять лет прошло; зима, сменяя лето,Пять раз являлась! И опять я слышуНегромкий рокот вод, бегущих с гор,Опять я вижу хмурые утесы —Они в глухом, уединенном местеВнушают мысли об уединеньеДругом, глубоком, и соединяютОкрестности с небесной тишиной.Опять настала мне пора прилечьПод темной сикоморой и смотретьНа хижины, сады и огороды,Где в это время года все плоды,Незрелые, зеленые, сокрытыСреди густой листвы. Опять я вижуЖивые изгороди, что ползут,Подобно ответвленьям леса; мызы,Плющом покрытые; и дым витой,Что тишина вздымает меж деревьев!И смутно брезжат мысли о бродягах,В лесу живущих, или о пещере,Где у огня сидит отшельник.ДолгоНе видел я ландшафт прекрасный этот,Но для меня не стал он смутной грезой.Нет, часто, сидя в комнате унылойСредь городского шума, был ему яОбязан в час тоски приятным чувством,Живящим кровь и в сердце ощутимым,Что проникало в ум, лишенный скверны,Спокойным обновлением; и чувстваОтрад забытых, тех, что, может быть,Немалое влияние окажутНа лучшее, что знает человек, —На мелкие, невидные деяньяЛюбви и доброты. О, верю я:Иным я, высшим даром им обязан,Блаженным состояньем, при которомВсе тяготы, все тайны и загадки,Все горькое, томительное бремяВсего непознаваемого мираОблегчено покоем безмятежным,Когда благие чувства нас ведут,Пока телесное дыханье нашеИ даже крови ток у нас в сосудахЕдва ль не прекратится – тело спит,И мы становимся живой душой,А взором, успокоенным по волеГармонии и радости глубокой,Проникнем в суть вещей.И если в этомЯ ошибаюсь, все же – ах! – как частоВо тьме, средь обликов многообразныхБезрадостного дня, когда все в миреВозбуждено бесплодной суетой, —Как часто я к тебе стремился духом,Скиталец Уай, текущий в диких чащах,Как часто я душой к тебе стремился.А ныне, при мерцанье зыбких мыслей,В неясной дымке полуузнаваньяИ с некоей растерянностью грустнойВ уме картина оживает вновь:Я тут стою, не только ощущаяОтраду в настоящем, но отрадноМне в миге этом видеть жизнь и пищуГрядущих лет. Надеяться я смею,Хоть я не тот, каким я был, когда,Попав сюда впервые, словно лань,Скитался по горам, по берегамГлубоких рек, ручьев уединенных,Куда вела природа; я скорееНапоминал того, кто убегаетОт страшного, а не того, кто ищетОтрадное. Тогда была природа(В дни низменных, мальчишеских утех,Давно прошедших бешеных восторгов)Всем для меня. Я описать не в силахСебя в ту пору. Грохот водопадаМеня преследовал, вершины скал,Гора, глубокий и угрюмый лес —Их очертанья и цвета рождалиВо мне влеченье – чувство и любовь,Которые чуждались высших чар,Рожденных мыслью, и не обольщалисьНичем незримым. – Та пора прошла,И больше нет ее утех щемящих,Ее экстазов буйных. Но об этомЯ не скорблю и не ропщу: взаменЯ знал дары иные, и обильноВозмещены потери. Я теперьНе так природу вижу, как поройБездумной юности, но часто слышуЧуть слышную мелодию людскуюПечальную, без грубости, но в силахСмирять и подчинять. Я ощущаюПрисутствие, палящее восторгом,Высоких мыслей, благостное чувствоЧего-то, проникающего вглубь,Чье обиталище – лучи заката,И океан, и животворный воздух,И небо синее, и ум людской —Движение и дух, что направляетВсе мыслящее, все предметы мыслей,И все пронизывает. Потому-тоЯ до сих пор люблю леса, лугаИ горы – все, что на земле зеленойМы видеть можем; весь могучий мирУшей и глаз – все, что они приметятИ полусоздадут; я рад признатьВ природе, в языке врожденных чувствЧистейших мыслей якорь, пристань сердца,Вожатого, наставника и душуПрироды нравственной моей.Быть может,Не знай я этого, мой дух в упадокПрийти бы мог; со мной ты на брегахРеки прекрасной – ты, мой лучший друг,Мой милый, милый друг; в твоих речахБылой язык души моей я слышу,Ловлю былые радости в сверканьеТвоих безумных глаз. О да! ПокаЕще в тебе я вижу, чем я был,Сестра любимая! Творю молитву,Уверен, что Природа не предастЕе любивший дух: ее веленьемВсе годы, что с тобой мы вместе, сталиЧредою радостей; она способнаТак мысль настроить нашу, так исполнитьПрекрасным и покойным, так насытитьВозвышенными думами, что ввекЗлословие, глумленье себялюбцев,Поспешный суд, и лживые приветы,И скука повседневной суетыНе одолеют нас и не смутятВеселой веры в то, что все кругомПолно благословений. Пусть же месяцТебя в часы прогулки озарит,Пусть горный ветерок тебя обвеет,И если ты в грядущие годаЭкстазы безрассудные заменишьСпокойной, трезвой радостью, и умВсе облики прекрасного вместит,И в памяти твоей пребудут вечноГармония и сладостные звуки —О, если одиночество и скорбьПознаешь ты, то как целебно будетТебе припомнить с нежностью меняИ увещания мои! Быть может,Я буду там, где голос мой не слышен,Где не увижу взор безумный твой,Зажженный прошлой жизнью, – помня все же,Как мы на берегу прекрасных водСтояли вместе; как я, с давних порПрироды обожатель, не отрексяОт моего служенья, но пылалВсе больше – о! – все пламеннее рвеньемЛюбви святейшей. Ты не позабудешь,Что после многих странствий, многих летРазлуки эти чащи и утесыИ весь зеленый край мне стал дороже…Он сам тому причиной – но и ты!