Волшебный фонарь

— А что это у тебя? — вдруг спросил он.

— Копирка.

У него засверкали глаза.

— А зачем тебе копирка?

— Сочиняю.

— Схвачено! — сказал он. — Из головы или из фантазии?

— По-разному.

— И сколько за это платят?

— Тысячу рублей за страницу, — вдруг сказал я.

— Не свисти, — и взглянул искоса: «А может, правда?»

Марат оказался в санатории знаменитостью и наполнял его размеренный скучный распорядок веселой паникой.

Еще издали слышно было, как он приближается, в те времена он, согласно моде, носил грандиозные башмаки на толстой подошве чуть ли не из автомобильных шин, и казалось, что для них нужен был специальный гараж. Приходил он в столовую настежь раскрыв двери, помпезный, с трубкой в зубах и в ситцевом с цветочками картузике «Олег Попов», отчего его круглое, веселое, выбеленное природой лицо шалуна было еще декоративнее, и, расставив ноги, провозглашал:

— С категорическим приветом!

Оглядев шведский стол с морковкой и сельдереем, он каждый раз говорил:

— Надеюсь, сегодня не викторианский день, а колоритная пища.

Вслед за этим, стуча башмаками, он проходил к своему месту у мраморной колонны и, расставив локти и уже не обращая ни на кого внимания, накидывался на еду, будто подбрасывал лопатами уголь в топку, и за столом раздавалось чавканье, урчанье и хруст костей, как в львиной клетке.

Он жрал купленную им на рынке копчушку, закусывая, как яблоками, цельными помидорами, потом запивал стаканом казенной сметаны, съедал сковородку мяса с жареной картошкой и луком и затем кричал официантке:

— Оля, восемьсот восемьдесят восемь стаканов чая!

После завтрака Марат звонил куда-то. «Беспокоит Христофоров. Скажите, пожалуйста, в ваших палестинах нет Люминарского?», или: «Там Швачкин не просматривается?» И еще он обязательно у какой-то Мариэтты Омаровны, как о погоде, осведомлялся: «У шефа сегодня глаз прищурен или не прищурен?»

Согласно диплома, Марат был инженер-экономист, но никогда еще не работал по специальности, а служил секретарем у лауреатов («После войны я был заместителем академика Иоффе и певицы Барсовой»), потом носил мореходную фуражку («У меня вестибулярный аппарат в порядке»), теперь он числился по рекламе в Министерстве торговли.

— Жизнь человека — есть игра, — объяснял он.

Так как он часто уезжал по каким-то делам и в эти дни не обедал, а иногда и не завтракал и все это ему сохраняли, то на столе выстраивалась целая батарея кушаний, прикрытых тарелками, и он по приезде, не сортируя, уничтожал все подряд.

— Приятного аппетита, — говорили ему.

— Адекватно, — отвечал Марат, не поднимая головы и не отвлекаясь от еды.

Наконец он насыщался, запивал вперемежку многочисленными стаканами кефира, киселя и компота из сухофруктов и, расставив локти, принимался спичкой тыкать в зубы.

— Перекинемся? — предлагал он, встряхивая шахматную доску.

Расставляли фигуры.

— А Годунов меж тем приемлет меры, — урчал Марат, хищно, как продуктовый склад, оглядывая шахматную доску.

Он жал ручной эспандер, перебрасывая его из руки в руку и тренируя ладонь.

— А вот мы хлопнем ладью, — сообщал он, берясь за фигуру, — нет, не торопитесь, многоуважаемый шкаф, она вот куда хочет. Каково теперь вашему ферзю? Непроходимец!

Иногда шли в биллиардную, брали с собой пиво, ставили бутылки у стены. Марат долго ходил вдоль бортов, намеливая кий и прицеливаясь, и наконец заказывал: «Бью в Марью Ивановну» или «Бью в Тулуз Ла-трек!» и ударял с такой силой, что шары искрились или перелетали через борт и, стукаясь об стену, отбивали штукатурку.

— Вот в таком ключе! — говорил Марат.

Он как никто другой подходил к санаторной жизни своей полнокровной корпуленцией, бессмысленной жизнерадостностью, высокопарной бездеятельностью своей натуры.

Кварц он называл «Под солнцем Мексики», стоя под горячим душем, распевал: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех» — и ранним утром ходил по коридору, стучал во все комнаты: «Аврора! Вставайте на поток взвешивания».

Переимчив он был, как скворец, и любознателен удивительно.

В санаторий приехала интеллигентная седая дама — доктор биологических наук. Через час Марат отвел меня в сторону и шепотом, давясь от смеха, рассказал, что черепахи сходятся на трое суток.

— Вот это да! Сизифов труд. — Он никак не мог успокоиться.

Вечером он сообщил мне, что предельный возраст льва 35 лет.

— Лев не идиот, знает, когда скинуть копытца. А одноклеточные организмы — кошмар! — практически бессмертны, разделились на две клетки, и уже новый паспорт. Прохиндеи!

Он рассуждал о животном царстве, как о публичном доме.

— Побаловалась день, и хватит, — сказал он про бабочку. — Безнадежка!

В санатории обитал в то время крохотный, допотопный старичок эллинист, с седыми, до плеч, волосами и жадно постными глазами, устремленными в неведомую даль.

Марат пытался выжать из него сведения, какие отношения были у Венеры с Марсом: они жили или не жили?

Утром после зарядки с гантелями он кричал с балкона на балкон:

— По сравнению с вами, профессор, я варвар.

— Молодой человек, вам до варварства тысяча лет.

— Десять с фунтиком! — отвечал Марат. — Снимаю перед вами шляпу, профессор, вы виртуоз. А скажите, какие отношения были у Фаэтона с Юноной, они жили или не жили?

К концу срока Марат получил телеграмму: «Множество лет счастья тебе желаем Эдем земной и море наслаждений». Внизу от телеграфистки стояло: «Эдем, верно?»

Так узнали, что у Марата день рождения. Вечером на санаторском микро-автобусе поехали в знаменитый кавказский ресторан, тем более что в столовой висело объявление: «Сегодня ужина не будет, будет лекция о долголетии».

По дороге наскочили на автомобильную аварию — в кювете лежал «Москвичок», хозяин растерянно стоял на шоссе. Шофер хотел остановиться, но Марат авторитетно сказал:

— Меня не интересуют неудачники, я подсчитываю людей, которые преуспевают.

И автобус легко покатил дальше.

Мест, как обычно, в ресторане не было, но Марат куда-то исчез, и вскоре официанты стали под его руководством приносить соломенные стулья и устанавливать в саду под китайскими фонариками. Кто-то из пришедших ранее запротестовал. Марат сказал ему:

— Тише, тише, вы измеряли давление?

В это время прибежал метр, стал раскланиваться. Марат равнодушно протянул ему руку.

— Сделайте там шампанское и «табака».

Скоро целая делегация белых официантов во главе с черным метром стали приносить вулканические блюда «табака» в кратерах из зелени.

Поднялся пиршественный гам. Все потянулись чокаться с Маратом.

И, глядя на эту сияющую во главе стола роскошную, словно обесцвеченную в растворе физиономию, странно было слышать, что все его, как мальчика, окликали — Марат, и как-то даже забывалось, что это фамилия великого французского революционера.