Волшебный лес

Я устроил себе ложе в зарослях, чтобы укрыться от непогоды и от возможного нападения.

У Изорино на выступе зоба, под самым клювом, был мохнатый нарост, которого он стыдился и который обертывал листьями дуба и плюща, сделав из них нечто вроде кружевного жабо. Ну и вид, доложу я вам!

Иногда я совершал недальние прогулки. Болезнь приковала меня к этому холму, и в те дни я чувствовал, что на меня свалилось огромное, непоправимое несчастье. Я был истерзан одиночеством и лихорадочным возбуждением, налетавшими на мою душу, словно ветер смерти, и тогда все мне становилось противно, даже, простите, собственный хвост.

Дело шло к осени, но солнце палило по-прежнему, и, чтобы защититься от него в течение дня, я раздобыл ветки ежевики и фиговые листья и соорудил себе из них подобие навеса. Под ним было сносно.

— Вон как ты славно устроился, — с завистью говорил мне удод.

Между тем я стал замечать, а потом и убедился окончательно, что единственные близкие мне существа — кусты и травы, в изобилии разраставшиеся вокруг меня на этом холме; все прочее казалось мне лишь бледным призраком жизни.

Но общаться с травами и другими растениями было нелегко, исключая разве что моего друга каперса: с моей обычной высоты я никогда не пытался вникнуть в житье этого крохотного мирка.

И вот теперь этот мирок казался мне дружественным, родным, особенно когда я падал в омут меланхолии или чувствовал, что погружаюсь в беспросветное ничто. Травы, мнилось мне, шепчут ласковые слова, дрожат, как нежные струны, и эти колебания преодолевают их тесные границы, расходятся далеко-далеко, превращаясь в некий беззвучный рокот.

— Апомео! Апомео! — слышал я.

Должно быть, то была слуховая галлюцинация, а возможно, и настоящий зов, донесшийся до меня со склона холма, где кипела жизнь; и еще мне почудилось, будто старые оливы стали отбрасывать тень гуще и дальше, чем обычно, чтобы она доставала до меня, и разворачивали ее от дерева к дереву.

— О божественные деревья! — восклицал я.

И поудобнее устраивался под моим кустом, и явственней улавливал бормотание бабочек и шершней, от неведомых берегов прилетавших на холм дона Нане. В общем, я привык бы к такой жизни, но все же дух мой имел иное предназначение, ибо я желал проникнуть во всеобщую природу вещей.

Удод, как правило, не пропускал посещений. Мои нужды он удовлетворял, но в своих требованиях не знал удержу: добавлял к перечню то медовые соты, то гнезда, полные яиц; и наконец как-то вечером сообщил, что желает кусочек луны.

И без стеснения потешался надо мной, когда заставал меня в приступе тоски, говоря, что бедный Апомео, видно, не мог больше переносить свет, льющийся с неба, и спрятался вниз, в тень. Что я мог ему на это ответить?

Правду говорят, что болезнь — докука, но правда и то, что в итоге она приводит либо к выздоровлению, либо к концу нашего существования.

Я почувствовал себя лучше. И лучше стал понимать язык растительного мира, с течением времени, увы, терявшего свой зеленый наряд.

Была там одна мальва, жившая, по-видимому, сложной внутренней жизнью. Она росла возле моего гнезда и, когда дуновение ветра ей это позволяло, вытягивала шею и приветствовала меня, хлопая листьями по семенам, оставленным умершими цветами.

Вот эта-то мальва и рассказала обо мне кузнечику Алкмеону.

Мы подружились, и; поскольку Алкмеон имел некоторые познания в медицине, он решил лечить меня музыкой — как он утверждал, музыка обостряет чувства и освобождает сердце от накопившихся вредных испарений.

— Вот увидишь, Апомео, — говаривал он, — скоро ты опять сможешь летать. И тогда, надеюсь, вспомнишь о нас, обреченных оставаться здесь, внизу.

Он садился рядом со мной и, выждав, когда стихнет даже ропот ветра в листве, заводил свою незатейливую песню, напоминавшую мне о журчащих по камням ручейках, о вспененных водах потока. Тогда я чувствовал, что привязался к здешним местам, хотя и сознавал, насколько это для меня унизительно, и не решался оторвать глаз от земли, наслаждаясь музыкой Алкмеона.

Однажды он по секрету сообщил мне, что растения способны думать и двигаться.

— Чем ты это докажешь? — спросил я.

Он ответил, что движение им присуще — правда, совсем не такое, как у нас. Когда они растут, то все время захватывают и обживают новое пространство, которое, кстати, без них не имело бы никакой цены, а было бы лишь безвидной пустотой, где единица и множество не отличались бы друг от друга.

— Это действительно так, — убеждал он.

По мнению Алкмеона, для растений движение было средством исследования ближайшего мира, и ветер приносил им запахи, которыми они были связаны со всем, что доступно познанию.

— Растения мыслят, — настаивал он.

Он давно убедился в этом на собственном опыте, когда случалось спать в поле, под листом пырея, или на склоне, в чашечке дикого гладиолуса, а самыми жаркими ночами — в траве у ручья.

А еще он говорил, что мыслят они иначе, чем мы, ибо у всякого живого существа свой нрав и обычай.

— Если бы ты вглядывался повнимательнее, если бы у тебя были усики вроде моих, — говорил он в заключение, — ты оценил бы по достоинству то мгновение, когда травы, кусты, вообще все растения вдруг становятся прозрачными, их чистые линии исчезают и в воздухе появляются тончайшие лучи — это и есть мышление растений.

Словом, с Алкмеоном мне было занятно еще и потому, что его умствования отвлекали меня от сиюминутных ощущений; он рассуждал обо всякой всячине, например о том, что свет набирает силу, отскакивая от ветки к ветке и от травинки к травинке.

Между прочим, я узнал от него, что всю снедь, которую Изорино приносил мне, он тащил из чужих гнезд или отыскивал среди отбросов.

Я собрался улететь прочь.

Однако я имел глупость сказать об этом удоду. Тот не смог скрыть бешенство: вращал своими маленькими глазками, побагровел до самых перьев. И, поднявшись в воздух, вскоре исчез за изгибом долины Инкьодато.

Он поступил со мною подло. Опоил меня дурманящими соками трав, и я крепко заснул.

Проснувшись, я обнаружил, что крепко привязан за крылья и за лапы к большому камню, и, право же, освободиться никак не мог, потому что и шея у меня была зажата.

Теперь конец, подумал я.

Раз в день Изорино бросал мне с высоты плоды рожкового дерева, растерзанных летучих мышей, яблоки и капустные листья.

Не знаю почему, но Алкмеон не появлялся.

Больше всего меня удручало то, что мне предстоит такой бесславный конец после того, как я снискал общее уважение и восхищение.