Волшебный лес

Изорино предусмотрительно держался подальше от меня, перелетая с оливы на оливу, исчезая и появляясь снова, издеваясь надо мной или просто наслаждаясь моей беспомощностью и унижением. Изредка он взлетал над верхушкой дерева, да и то так невысоко, что его мог бы разглядеть даже крот.

Однажды вечером, когда в воздухе уже чувствовался первый осенний холодок, я увидел, как над Минео взошла двурогая луна и выплыла в небо над плоскогорьем.

Гляди-ка, подумал я, ей, что ли, тоже пришла охота поглумиться надо мной?

Конечно же, она поднялась из темного, холодного места. Она наливалась белизной, отбрасывая огромные рогатые тени на оливы, на миндальные деревья, на небо и на все видимое вокруг.

В эту ночь все молчало, даже лягушки. Я наблюдал за беззвучным восходом луны и заметил, что в углублениях на ее поверхности были темные пятна — быть может, долины или какие-то неясные фигуры. Сам не знаю, почему я вдруг подумал о Тоине, как будто у нее могло быть нечто общее с этим светилом или с веществом межзвездного пространства. И странно показалось мне, что прежде я был всегда так поглощен земными делами и не наблюдал с должным вниманием за восходом луны, ее фазами и движением по небу.

— Ах, если бы я не был связан! — воскликнул я.

Я подумал, что каким-нибудь путем, верно, можно туда добраться; потом задался вопросом, отчего это светило всегда проделывает по небу один и тот же путь, движется всегда из одной его точки в другую, будто вращается небо, а не оно само. А ведь Тоина могла находиться там в какой-нибудь впадине, которую не давал разглядеть яркий свет; Тоина, захваченная вращательным движением луны, совершающая вместе с ней головокружительный небесный путь, — быть может, один поток воздуха подхватывает их обеих и несет с востока на запад.

— Смотри-ка, смотри-ка, — шептал я.

Так, размышляя о том, почему иные звезды все время остаются на заднем плане, словно движутся по более протяженным орбитам или же воздухоподобная субстанция увлекает их к отдаленным окраинам или в противоположную часть небосвода, я задремал.

Разбудил меня Алкмеон; видя, как крепко я связан, он засмеялся едва слышно, так, что не дрогнул ни один лист, и весь он купался в лунном луче.

— Это удод тебя так скрутил?

И снова засмеялся. Я сказал ему:

— Ты должен мне помочь.

Он заглянул за камень, к которому я был привязан, и увидел, что мои путы были сделаны из стеблей тростника и молодых побегов ивы.

Он сказал мне, что сейчас ничего не сможет сделать, тут требуются помощники; а потому он вскочил мне на спину и исполнил для меня грустную прощальную песнь, странно звучавшую в залитом белым светом воздухе.

— Постой, — прервал он вдруг пение, — а твой друг Аполлодор?..

И мы мгновенно разработали план, как разыскать Аполлодора и известить его обо всем. Это было просто. Не буду посвящать вас во все подробности. Скажу лишь, что Алкмеону удалось это сделать с помощью пчелы Риоро.

Разгоралась заря, когда ко мне прилетели Аполлодор с Антисфеном и, увидев меня, чуть не лопнули от смеха; Панеций веселился не меньше их, прыгая по ветвям гранатового дерева.

Сию же минуту я был освобожден. Мы стали поджидать удода, который не замедлил явиться. Он летел, набирая высоту, со стороны Инкьодато и, не увидев меня на обычном месте, со злобным карканьем стал носиться по небу. Антисфен и Панеций напали на него и сбили на землю.

— Не надо, бросьте его, — уговаривал я, — все-таки он не дал мне умереть с голоду.

Удода привязали к нижней ветке оливы, он громко сетовал, проклинал меня, неблагодарного Апомео, и никчемность этой жизни.

Медленно взмахивая крыльями, я пролетел между ветвями тамариска, росшего у пещеры. Странно было чувствовать себя таким свободным, способным вернуться в утраченный простор.

— Отпустите меня! — кричал удод.

Антисфен попросил пчелу Риоро достать меду слаще и душистей гиметского, и пчела с жужжанием унеслась к долине Инкьодато.

Дятел забавлялся, выдалбливая ствол дерева старательно, точно хороший кузнец; один лишь этот звук нарушал безмолвие Камути.

Вскоре с горы налетели рои пчел. Антисфен отдал приказ Риоро, и в мгновение ока удод весь был облит медом — ну и верещал же он, крепко привязанный к дереву!

Первым запах меда учуял красный муравей и, поднявшись по стволу вместе с нескончаемой вереницей сородичей, влез в самое нутро удода, а тот отчаянно каркал, чувствуя, что муравьи добрались до места, где рождается его душа.

Я ничего не сказал, и мы с Антисфеном, Аполлодором и Панецием направились в сторону Фьюмекальдо — на небольшой высоте, учитывая мою слабость; и с несказанной радостью я вновь услышал, как пение птиц звонко рассыпается по земле, увидел, как непроходимые кустарники мало-помалу исчезают из виду, залитые потоком солнечного света. Во многих местах все разрослось гуще прежнего, в других пожелтело, так что на нашем пути порою травы клонились долу, а ветви обнажались, теряя листья.

Так начался, можно сказать, последний день моей истории.

X

Вернувшись в долину, я обнаружил там большие перемены. Люди теперь чуть не каждый день устраивали охоты и облавы. Стало опасно летать: нежданно-негаданно в тебя могла попасть стрела и расщепить надвое.

Вырубать деревья было у них у всех самым любимым делом. Вот потому-то и долина, и холм, возвышавшийся по другую сторону Фьюмекальдо, почти совсем оголились, открыв взору клубки высохших трав, широкие полосы красноватой земли и груды камней.

— Если и дальше это пойдет так быстро, что будет с нами? — спрашивал Аполлодор, залетая ко мне.

Многие птицы из дневных превратились в ночных, устраивали себе гнезда в самых необычных местах — в дуплах дубов и ореховых деревьев.

Другие — их было большинство — улетали прочь, я видел их удаляющиеся вереницы, когда глядел в небо, чтобы заглушить подступающие воспоминания, и заслонялся крылом от зноя позднего лета.

После истории с удодом меня вовсе не манила пылающая даль неба, где не встретишь взмаха нежного крыла; у меня были другие желания; и земля меня больше не привлекала, я знал, что вряд ли найду там молодые сочные побеги, пучки распустившихся листьев, а только узловатые, облезлые, чахлые стволы да замшелые пни и еще самое живучее, что там было, — бескрайние заросли колючей красной ежевики.

Словом, то был полный переворот в нашей жизни. Стало трудно добывать еду; хорошо еще, что на равнине Ваттано, на жнивье и среди скудной, быстро засыхавшей травы, водилось множество белых улиток, замкнувшихся в вековечной неподвижности в своих домиках-раковинах.

Туда, на эти высоты, люди добирались редко, там и следов их не встречалось, только гора Минео, напротив нас, за крутым обрывом над Фьюмекальдо, была заселена ими окончательно.

А между тем мысли мои снова и снова обращались к Тоине, всякий раз воспоминание воскрешало прежние краски, прежние заботы, печали, шелест листьев.