Волшебный пояс Жанны д’Арк

Любовался.

И гордился.

И каждое слово, произнесенное ею, становилось истиной. Сердце то замирало, то пускалось влет, и тогда кровь стучала в висках, а голова начинала болеть. Но Жанна утверждала, что это нормально, что у нее всегда после бесед с ангелами голова болит… и если Жиль постарается переступить через эту боль, то тоже их услышит.

Он старался, но все равно ничего не выходило. Наверное, что-то с ним, с Жилем, было не в порядке. Быть может, и вправду он чересчур уж грешен? И греха не боится? Давеча на исповеди не признался ведь, что это именно он подкинул старику Жако толстую жабу. И про то, как подглядывал за кухаркой, которая к конюху бегает, а потом они вдвоем на сеновале ворочаются и охают…

И еще про многое иное.

Нет, то грехи мелкие, для бессмертной души Жиля и вовсе не опасные, но ведь грехи… Жанна вон утверждает, что только безгрешной душе голоса ангельские слышны.

И молится.

По утрам.

Днем.

Вечером. Порой часами на коленях стоит, и эти самые колени делаются красными. А кухарка, та самая, которая с конюхом знается, сказала, что будто бы Жанна ненормальная.

Чушь.

Жиль видел ненормальных. Вон в деревеньке живет Анри, про которого всем известно, что его англичане по голове ударили, когда деревню жгли. Давно это было, Анри тогда едва не помер, но выжил-таки, только с ума ослабел. И ходит криво, у него одна рука иссохла, стала на птичью лапу похожа, Анри ее к груди прижимает. А ногу подволакивает. И лицо перекошенное, слюни текут. Говорить он и вовсе не способный, лишь тычет корявым пальцем и мычит.

Не те были мысли, неправильные. О Боге надобно думать, который ниспослал великие испытания на землю, и только достойные люди эти испытания с честью выдержать способны… так говорит отцовский священник… он говорит много и красиво, а еще по-латыни, но тогда его никто не понимает почти…

И все одно про Бога не выходит думать.

Если он и вправду такой милосердный и великий, как говорят, то отчего тогда сам англичан не покарает? Пусть бы испепелил всех и разом, то-то была бы потеха!

– Ты мне мешаешь, – сказала Жанна, поднимаясь. Выглядела она не оскорбленной, но расстроенной. – У тебя мысли неправильные.

– А тебе откуда знать?

– Оттуда. Тяжелые. – Жанна вытянула палец и ткнула им в лоб: – Я чувствую, какие они тяжелые…

Жиль поежился. Почему-то ему было неприятно знать, что кто-то, пусть бы и Жанна, которой он верил, слышит его мысли.

А если и заглянет? А если это вовсе не Божье благословение, но самое что ни на есть черное ведовство? И сама Жанна не святая, а ведьма…

Ведьм жгут. А Жилю вовсе не хотелось, чтобы Жанна отправилась на костер, потому он поспешил совладать со своими тяжелыми мыслями и предложил:

– Пошли лучше на пруд.

И Жанна легко согласилась:

– Пошли.

Позже, переступив порог и детства, и юности, Жиль будет вспоминать именно этот день, ныне, казалось бы, ничем не отличающийся от дней иных.

Обыкновенная жизнь.

Замок Машекуль, принадлежащий его отцу, стоял на границе Бретани и Анжу. И Жиль с ранних лет привык считать и замок, и земли, его окружавшие, и людей, на этих землях, своей собственностью. Разве может быть иначе? Ведь Господь благословил два славных рода, Краон и Монморанси, наследником, и все, с кем случалось Жилю сводить знакомство, спешили кланяться, признавая и его власть, и его право.

Все, кроме Жанны.

Не потому ли его так влекло к этой странной девочке?

Отец не одобрял.

Матушка уже болела и редко покидала свои покои. Ее Жиль плохо помнил, любил, конечно, поелику старался быть хорошим сыном, добрым ребенком, но любовь сия происходила единственно из чувства долга. И когда матушки не стало, Жиль испытал лишь облегчение оттого, что избавлен от еженедельных визитов в пропахшие болезнью ее покои. От созерцания дебелого тела, от необходимости выслушивать жалобы и стенания, а также от поцелуев, от которых на коже оставался запах болезни.

Жиль ненавидел болеть.

И всякий раз, навестив матушку, сбегал. Благо не находилось в замке Машекуль никого, кто бы посмел остановить будущего хозяина. Отец и тот вздыхал.

– Мальчику тяжело, – оправдывал он Жиля, втайне гордясь своенравностью наследника, который смело нарушал запреты, а значит, выказывал характер, приличествующий рыцарю.

– Ты слишком его балуешь, – дед придерживался иной точки зрения.

Этого вечно хмурого старика, от которого издали разило немытым телом и недовольством, Жиль опасался и всячески старался избегать, что, в общем-то, получалось далеко не всегда. Если деду случалось встретиться с Жилем, то он приставал с вопросами, и каждый ответ заставлял его кривиться.

– Вы преступно нелюбопытны! – пенял дед, ударяя по каменным плитам замка тростью. – Юноше благородного рождения надлежит испытывать тягу к знаниям! А вам охота лишь за лягушками бегать!

Жиль винился.

Нет, учиться ему нравилось, но… учителя были требовательны и скучны, а старый пруд заманчиво зарастал рогозом, в котором наверняка свили гнезда утки…

После смерти матери отец начал пить. И нельзя сказать, чтобы он любил женщину, которую определили ему в супруги. Скорее виной всему была скука.

В замке Машекуль редко что случалось.

– Это плохо закончится. – Дед поджимал губы, раздумывая о том, где и когда упустил ребенка, почему позволил вырасти тому бесхребетным пьяницей.