Волшебство и трудолюбие

«Этот медведь, — пишет Фалле, — любил только мед поэзии, и вокруг этого меда мы начали есть наши первые, незабываемые кружки колбасы в моей „комнате для прислуги“, которую я занимал в те времена… И тогда это был господин без пальто, поедающий лапшу целыми кастрюлями. Он был вылитый портрет Рюи Блаза, дон Чезаре де Базана, стихи которого почти все знал наизусть…

И вряд ли есть люди, которых бы меньше, чем Брассанса, изменили слава и обеспеченность. Забытый завтра, он останется тем же, что и сегодня. Он не трогался с места из Флоримонского тупика, где спокойно провел больше двадцати лет нероскошного существования, возле Жанны и ее мужа Марселя, среди кошек, собак и птиц, среди своих пластинок и книг, без скандальных историй, обескураживая этим хроникеров…»

Так пишет Рене Фалле о Брассансе и предлагает читателю взглянуть на чудесный снимок, сделанный им же: Брассанс и чета Планше в довольно непритязательном уголке какого-то помещения, похожего на сарай, на фоне грубо сколоченной двери. Вы видите Жанну, маленькую, седую, в рабочем фартуке, эту трудолюбивую парижанку с тонкими чертами умного, вдохновенного лица. Вы видите Марселя, невзрачного на первый взгляд, честного, простого рабочего человека. Лицо его с опущенными веками так и сохранило на этой фотографии выражение обожания и преданности Жоржу, который стоит между ними. Жорж — совсем еще молодой южанин мужественной красоты, с благородным профилем и необычайными, всегда чуть удивленными, темными глазами.

Их троих спаяло драгоценное чувство верной дружбы и бесконечного уважения друг к другу. Их объединили одинаковое понимание смысла жизни, отношение к людям и чувство юмора.

Жанна Планше содержала маленькое бистро в Латинском квартале, где питались небогатые клиенты из рабочих и служащих. Здесь частенько сиживал и Брассанс с кем-нибудь из немногочисленных друзей, преимущественно земляков.

Рене Фалле рассказывает, как однажды Жанна купила на рынке к обеду живую утку. Но ни она, ни Жорж не смогли решиться заколоть ее. Так и осталась жить эта утка до старости в семье Планше — Брассанса, пока не сдохла, заболев. И тогда Жорж, усмотрев в ее кончине какую-то житейскую философию, написал одну из лучших своих сатирических песенок на этот сюжет — «Жаннина утка»:

У Жанны, у Жанны Скончалась утка, Но перед смертью — о чудо! — Яичко снесла. У Жанны, у Жанны Скончалась утка, И говорят, что у птицы Простуда была. У Жанны, у Жанны Скончалась утка, Но не оставила миру Супруга вдовца. У Жанны, у Жанны Скончалась утка — Все мы наследники будем Пера и яйца. Так будем достойно Мы все людьми. И память о ней Сохраним мы навек, Черт возьми!

В одном интервью Брассанса с журналистами на вопрос: «Как вы относитесь к женщинам?» — Брассанс отвечал, что он отнюдь не женоненавистник, как многие считают, зная, что он холост. Но в его стихах не встречаются ни интеллигентные, ни умные женщины, ни женщины благородного происхождения. Он либо воспевает деревенских простушек в сабо и широких юбках, либо порицает мещанскую пошлость и грубость горожанок, либо искренне жалеет уличных потаскушек — продукт безразличия и ханжества тех, от кого часто зависит судьба женщин в капиталистических странах.

В одной из своих песен, где очень откровенно воспевается жизнь уличного бродяги, прощающего себе свою никчемность и непригодность в обществе, Брассанс красочно описывает деревенскую простушку, восхищаясь ею, хоть и не без сарказма. Песня эта так и называется: «Вуаю», что по-французски бездельник, бродяга.

Я сказал ей: «Ты мадонны Вылитый портрет!» Мой поступок беспардонный Бог простит иль нет? Не тревожит это душу Грешную мою. Мне плевать! Устои рушу, Я ведь — вуаю!

Среди песен, посвященных женской теме, есть такие, как «Девушка за сто су», «Потаскушка — ты!», «Целуйте ее все!», «Жалоба девушки для удовольствия». Одни названия этих песен уже говорят сами за себя, но все они пронизаны гуманным, подлинным чувством жалости к женщинам и негодованием за падших существ. Брассанс никогда не упрекнет уличную девушку за ее поведение, он скорее, как в «Жалобе девушки для удовольствия», обратится к читателю или слушателю:

Сынок глупца и дуры вредной, Не смейся над Венерой бедной!

4

Брассанс не чувствует потребности «шагать в ногу со временем», и в творчестве своем он больше француз, чем все остальные поэты и певцы. Он не попадал ни под одно влияние моды. Ему легче говорить со своим зрителем на грубоватом, простонародном языке, и он пользуется арго и старинными оборотами речи. Он резко нападает на буржуазную мораль, критикует неизжитые пороки общества, фальшь и беспринципность правосудия. Образы его героев связаны с прошлым Франции. Его героини носят сабо, крестьянские чепцы, широкие юбки, корсажи. Герои одеты в плащи, камзолы и треуголки. Крестьяне работают мотыгами и заступами, и ни в одном его стихотворении не промелькнут современная техника и современный быт. И тем не менее стихи его современны, свежи и остры, потому что он клеймит человеческие пороки, которые до сих пор живут в обществе, как жили в Средневековье. И сплошь и рядом за фривольной и подчас даже грубой его строкой скрывается такая нежность и жалость к обиженному человеку, что становится непонятным, как все это уживается в его творчестве.

«Язык Брассанса — это язык трущоб, — говорит Альфонс Боннафе, — грубоватый словарь Брассанса подстрекает на скандал, без которого милые буржуа преспокойно останутся при своих привычках, и та одержимость, с которой Брассанс бросается на этих людей, будет оправдана. Творчество Брассанса высмеивает, зубоскалит, резвится над нелепостью и мерзостью законов ненавистного ему общества…

Этот человек, от природы мягкий, тонкий, сдержанный и очень учтивый в жизни, на сцене говорит грубости и непристойности, потому что иначе он не может…

Трущобы учат нас многому, и прежде всего тому, что трущоб не существовало бы, если бы не было дворцов…»

Интересно говорит о творчестве Брассанса один из его друзей, Люсьен Риу:

«В Брассансе живет мятежность, его биография — это прежде всего отказ от высшего общества… Брассанс настраивает публику на свой лад. Правда, его доброта, искренность и нежность к своим героям облагораживают атмосферу его песен. Между певцом и публикой создается атмосфера симпатии, и каждому, следуя примеру поэта, захочется любить скромных, маленьких, не преуспевающих в жизни людей. Но чувств этих ненадолго хватает. Публика не может всерьез сочувствовать мифическим несчастьям мифических потаскушек и облегчить им существование, и симпатия к ним не мешает парижанам презирать современных девушек с улицы Пигаль. Все до упаду хохочут над взбучкой, полученной жандармами, все обожают брассансовских бродяг — последних свободных людей Франции, но все так же уважают „фликов“ [1] , и никто не подумает протестовать, когда они периодически начинают освобождать Париж от „клошаров“ [2] .

Таким образом, кое-кто из поклонников Брассанса приходит на его концерты вроде как бы для очищения грехов, как бы на исповедь. В течение двух часов они чувствуют себя честными, благородными, революционно настроенными, а потом с чистой совестью возвращаются к своим мелким, ежедневным низостям и подлостям.

Брассанс не создан, чтобы жить в нашей слишком действенной, слишком технической эпохе. И когда в своих песнях он воскрешает трогательные, но несовременные персонажи, он искренен, он сам похож на них. Он живет среди них, а мимо нас он только проходит».

1

Флики — полицейские (фр. арго).

2

Клошары — сброд, бродяги, нищие (фр.).

Так пишет Риу.

Но мне кажется, что иногда мятежность Брассанса приводит его к одиночеству, и тема одиночества повторяется в стихах Брассанса довольно часто. Он и в жизни обособлен. Он любит проводить время у себя в загородном доме, в сорока километрах от Парижа, в местечке Крепьер. Семьи у него нет, и любимое его времяпрепровождение — пообедать в придорожной деревенской харчевне, в компании местных крестьян и водителей грузовых машин.

Одиночество не пугает Брассанса, и в одной из песен он, издеваясь над благополучием представителей буржуазного общества, прославляет именно свое одиночество, — она называется «Сорная трава».