Волшебство и трудолюбие

И мы начинаем вспоминать Ивана Ивановича Трояновского, этого высокообразованного, оригинального человека, постоянно жившего в своем маленьком имении Бугры, близ станции Обнинское, под Малоярославцем.

— Ты помнишь? Ведь он собирал у себя в Буграх, — продолжает Жюльетта, — самых лучших, самых интересных людей.

— Ну как же! Я тоже бывала там еще девчонкой. Там бывали художники Коровин и Корин. Там писал музыку Метнер…

И я вдруг начинаю смеяться, вспомнив деревянную будочку в Буграх, уборную, стоявшую поодаль от дома. На дверцах этой уборной были вырезаны и раскрашены стихи, что написал Метнер, однажды посетив этот «кабинет задумчивости». Стихи были написаны по-французски:

Ici tombent en ruines Fous les miracles de cuisine.

что по-русски означало:

Вот здесь в руины превращаются Все чудеса, что кухней созидаются!

Эта шутка очень долго украшала дверцу уборной. И вообще можно себе представить, сколько юмора, сколько остроумия и какая непринужденность царила в Буграх, когда туда наезжали московские гости. Здесь пел Шаляпин, шумели за столом знаменитые актеры МХАТа — Москвин, Тарханов, Качалов. А сам Иван Иванович, невысокий, худой, с острыми чертами лица, поначалу пугал пронизывающим взглядом серых глаз и отрывистой речью, но был удивительно демократичен и добр. Крестьяне в округе его обожали — он лечил их бесплатно. И была у него страсть: он разводил в теплицах орхидеи редчайших сортов и расцветок. Вот у него-то, обожавшего моего отца, и встретились Кончаловские с Форштремами.

Когда грянула революция 17-го года и шоколадная фабрика Форштремов была национализирована, Леониду Юльевичу Форштрему было предложено либо занять место управляющего, либо уехать за границу. Он предпочел последнее, и в 1918 году Форштремы уехали в Париж. Жизнь сразу переменилась, Жюльетта поступила в медицинский институт, проучилась четыре года, получила степень бакалавра, но начать работать ей не удалось. В 1921 году Форштрем был снова приглашен в Советский Союз — надо было наладить работу на кондитерской фабрике «Красный Октябрь»: у новых хозяев не было достаточного опыта.

Жюльетта была в восторге. Она любила Россию, считала себя русской и здесь чувствовала себя на родине. И никакие трудности нашего быта, никакие экономические условия, в которых мы тогда жили, ее не пугали. А разница между процветанием французской буржуазии того времени и становлением нашего социалистического быта была огромной.

Холод, голод, неустройство. Но Жюльетта все принимала как должное, лишь бы остаться в России, в Москве. Родители были в недоумении, даже в тревоге.

Одевались мы тогда бог знает во что! Я сама себе шила обувь на войлочной или веревочной подошве, а платья и пальто — из старых плюшевых портьер. Вот как раз в эту пору мой отец Петр Петрович решил написать портрет Жюльетты, впоследствии сыгравший большую роль в ее жизни.

Два месяца Жюльетта позировала в мастерской на Большой Садовой. Она привезла из Парижа отличные туалеты. В одном из них и изобразил ее мой отец. Стоит, чуть подбоченившись, в широкой юбке из коричневой тафты и красной кофточке. У нее высокий, чистый лоб, над которым вьются короткие каштановые волосы. Лицо красиво и вдохновенно. Постоянная живая улыбка таится в уголках рта, блестящие темные глаза смело глядят на вас, а стройные ноги твердо стоят на паркете. И вся она — сильная, смелая — олицетворение молодости и неизбывного оптимизма. Портрет был написан превосходно.

Хоть время было трудное, но жизнь в Москве шла своим чередом: в театрах ставились новые спектакли, в клубах и лекториях читались лекции о политике, эстетике, науке. Выступали поэты, устраивались диспуты.

В те январские дни произошло трагическое событие в истории Страны Советов. Умер Ленин. Вся страна глубоко переживала эту потерю. Гроб Владимира Ильича стоял в Доме союзов. Было сорок градусов мороза, горели костры на Красной площади, на Театральной, в Охотном ряду, и все дни и ночи стояла длинная очередь людей, хотевших проститься с Лениным.

И вот наша Жюльетта, всегда принимавшая участие в жизни москвичей, прямо из мастерской на Большой Садовой, укутавшись в меховой тулуп, побежала к Дому союзов и простояла там до полуночи, чтобы с вереницей людей, в торжественно-скорбном, молчаливом шествии, под непрерывное звучание тихой, траурной музыки пройти мимо гроба вождя пролетарской революции…

В 1924 году Форштремы снова уехали во Францию — уже навсегда.

* * *

С тех пор прошло пятьдесят лет. Полвека! И вот я в гостях у Жюльетты, в ее имении, в Пуйи, в двухстах километрах от Парижа.

Это летняя резиденция французского президента Сади Карно, когда-то убитого в Лионе итальянцем-анархистом Казерио.

Небольшой двухэтажный каменный дворец, типичный для загородных «палэ» французской буржуазии XVIII века. Узкие переплетчатые окна, балконы, террасы, высокие каминные трубы на крыше. Открытая лужайка перед домом, когда-то украшенная цветниками, дорожки, аллейки. Сейчас густые липы, ели и старые дубы.

Когда-то у президента были на землях стада, огороды, оранжереи, конюшни и выезды — богатое поместье. Сейчас все это в запустении — некому вести хозяйство, содержать «палэ» в порядке, разводить цветники. Входим в дом. Внизу гостиные, столовая, кабинет президента. Он был страстным охотником, и потому кабинет, с панелями темного дуба, украшен охотничьими трофеями — побитыми молью шкурами убитых зверей, оленьими рогами, кинжалами, пистолетами, ружьями. По стенам висят портреты президента и его предков.

— Вот, смотри, — Жюльетта подводит меня к портрету какого-то генерала, — это дед президента — Лазарь Карно. Он был знаменитым математиком и политиком, крупным военным организатором. Наполеон служил в его гвардии майором, а потом, когда Наполеон стал императором, во время «Ста дней», Карно был назначен военным министром. А потом, после реставрации, Бурбоны изгнали его из Франции, он был в ссылке… А это его внук — Сади Карно, уже наш президент, убитый Казерио в Лионе… А вот это уже внук президента Сади Карно — Пьер Кюниссе-Карно, сын его дочери Клэр Кюниссе, хозяйки этого имения. Это и есть мой муж, Пьер Капитан.

— А почему ты его Капитаном величаешь?

— Потому, что он закончил военное училище и остался на военной службе. А в 1914 году был призван в армию и попал в кровавую бойню при Вердене. И как только остался он жив? Сама не понимаю. Там-то он и дослужился до чина капитана. А в 1919 году, когда мы приехали из России, мы с ним познакомились, подружились, полюбили друг друга, но отца пригласили снова в Москву, и, представь, он ждал меня шесть лет, пока мы не вернулись, и тут уж мы с ним поженились. Это было в 1925 году…

Я смотрю на фотографию симпатичного человека со светлыми усами и твердым взглядом умных, чуть прищуренных глаз.

— А твой сын Поль похож на него?

— Да, похож, а дочь Франсуаза скорее — на меня…

Мы выходим из кабинета и идем в столовую. Все носит отпечаток старомодности, обветшалости и одиночества хозяйки. Большая столовая говорит о своей заброшенности уже только запахом не согретых хозяйским теплом спинок массивных дубовых кресел и потускневшими стеклами в створках старинного буфета. Здесь, видно, давно уже не обедают, предпочитая стол в широкой светлой кухне.