Вольта

Еще лучше оказалась благая весть о деньгах. Еще в апреле Беллани призывал бунтовать против ареста пенсий и ограничения ипотеки, а в мае указ: пенсии восстановлены полностью! Как экс-сенатору — 1200, как почетному профессору — 3840, как исполняющему обязанности профессора в сокращенном объеме — 480 лир в год. Жить можно было спокойно.

А из Испании донесся клич толпы: «Риего, конституция или смерть!» В российском Вильно поляки ликовали, упиваясь Мицкевичем, певцом свободы. Зашевелились французские карбонарии. Продолжался победный марш науки: из Парижа прислали только что изданную книгу Фурье «Аналитическая теория теплоты». Там не было новой физики, была новая математика. Формулы размерностей, теплом двигал температурный напор, в электричестве было нечто похожее: напряжение, двигавшее током. Слов нет, расчеты облегчали понимание, но беззаботное наслаждение найденными впотьмах эффектами кончалось. Молодым уже придется поскучнее: барон Фурье, участник египетского похода Бонапарта, пустил в ход формализованные символы. С символами, кстати, тогда же отличился другой герой Египта, только вооруженный нe ружьем, а очками библиофила. Его звали Шампольон, его труд весом в добрых три килограмма с разгадками египетских иероглифов лежал на прилавках радом с аналитикой Фурье.

Интересные вещи делал Дэви, он разглашал добытые им новости: сопротивление провода току увеличивалось с длиной, и температурой, но падало по мере утолщения. Впрочем, Вольта это уже знал, Марианини с его павийской кафедры давно выяснил то же самое.

Но вот словно вновь прорвался холодный ветер: один за другим ушли Фаброни, Гроттгус, Бертолле — плеяда химиков, занимавшихся электричеством. Правда, с Фаброни Вольта не сошелся, тот еще 30 лет назад уверял всех, будто именно химические процессы между металлами толкали электричество в опытах Гальвани. Предполагать можно что угодно, но зачем выдавать кажущееся за действительное? Может быть, оттого ересь разрослась. Готро и Волластон перенесли ту же схему на столб, мол, активен контакт, но не металл — металл, а металл — жидкость. Зато модель Гроттгуса казалась весьма разумной: за исключением мелких шероховатостей, она действительно ляжет в основу ионных теорий.

Вольта растроганно вспоминал французские встречи, но опять извне прорывались и наслаивались на пасторальные картинки прошлого дикие бредни настоящего. Турки потрясли мир жестокими убийствами греков; в Испании казнили героев герильи, восстановили инквизицию, жгли и пытали жаждавших перемен, живописец короля Гойя отважно отобразил буйство темных сил в своих «Капричос. Сон разума».

Вот умер молодым Гофман. В его родном Кенигсберге помнили о странном человеке и придуманном им странном мире: странах фей, свободы и тепла, туманных надеждах и безумных желаниях, котах и пуделях, качелях на нитях снов, сплетениях света в радужные ткани, тающих в ладонях призрачных пятнах. Мир Вольты ничем не напоминал фантасмагории романтики, он был прост, ясен и труден.

…Вольта выбрался из дома в базарный день и словно вдохнул живительной реальности. Хрюкали свиньи, булькало молоко, сквозь зелень лиственных салфеток желтели масляные шары, блеяли гурты коз, загорелые пастухи жевали дешевые пряники, девушки сосали винные ягоды и грызли семечки. Босоногие сорванцы, белые ирисы и нарциссы, красные маки. Ветер с горных склонов ледяными струями вырвался на раскаленную площадь. А по улице уже цокала кавалькада ослов с клоунами, коломбинами в пестрых юбках, бродячий цирк торопился раскрасить день краткого отдыха от тяжелого труда мазком минутной радости.

Вернулся домой — опять досадная неприятность: уходили не только мертвые, но и живые. 17 лет работал рядом, подставлял под груз службы свое плечо, но под конец не вытерпел и уволился «вечным наследник» Конфильяччи. На факультете философии он стал заслуженным профессором, членом советов в университете Найми и в Институте Милана, редактором научного журнала, участником всех комиссий и жюри. На его место пришел профессор Беллисоми. Огорченный Вольта отправил гневное письмо в Милан, исправно приложил проспект прошедшего учебного года и зарекся впредь хоть пальцем шевелить для равнодушных чиновников.

А декабрь радовал и огорчал одновременно. В коммуне Лаззате Вольту избрали первым депутатом с большим отрывом по числу поданных голосов от Дискачьяти и графа Ватты. А дружище граф Норро пригласил в комиссию почтить монументом память безвременно усопшего в Венеции великого скульптора Канову. Тот воспевал античность, Рим, вот бы в честь потомка латинян вырубить что-то столь же чистое, грандиозное, классическое. Непременно из каррарского мрамора, этот камень прозрачен в глубину на дюйм, даже на два. И Вольта с Порро принялись с жаром отбирать кандидатов для изготовления Каноне истинно достойного его памятника.

1823. Тревожный звонок.

В Комо обрадовались, что графа-ученого турнули из Павии; он нам самим нужен. И Вольта хотел быть полезным: юного дона Одескалчи он рекомендовал в помощники к Конфильяччи, помог графу Паоли из Пезаро учредить премию «прогресса науки». В апреле муниципальный совет Комо комплектовал делегацию знатных персон ко двору ломбардо-венецианского короля, и влиятельный ученый посоветовал включить в список Терезу Перегрини-Вольту, графиню ди Гайета, и докторов права Занино и Луиджи Вольтов рождения 3 июля 1795 года и 3 мая 1798 года соответственно. Не виноваты изумруды в соседстве бриллианта: вдали от него и они засверкают величественно!

В июне началось самое сенсационное дело о молниеотводе, дорого Вольте стоившее. Марцари, президент Академии в Тревизо, почтительно попросил дать консультацию насчет достоинств конструкций, предложенных аптекарем Ландстолле и учителем Толардом, — они описаны в томе третьем мемуаров сообщества. Вольта посмотрел эти труды, черкнул записку со словами: «Первая конструкция негодна, а вторая отличается от первой несущественно», отдал письмо сыну Марцари, заехавшему по случаю, и тут же забыл про безделицу.

Вдруг в «Газетт ди Милане» и в «Комовском листке» появилось Вольтово письмо! Народ хохотал; здорово ж Вольта отделал неучей! Профессор приуныл, он никак на хотел устраивать публичной свары. «Для меня было сюрпризом, — поторопился деликатный старец оповестить редактора, — появление в приложении к вашей газете № 199 за этот год конфиденциального письма о громоотводах, написанного мною президенту Академии в Тревизо синьору Марцари. Я не предполагал подобной публикации, поэтому излагал мысли импровизационно, не подбирая уместных слов».

Век живи, век учись. С крупным аншлагом «Вольта был откровенен!» и второе письмо увидело свет. Профессор был потрясен аморальностью газетчиков, скандал разрастался, Ломбардия смаковала ляпсус графа и унижение изобретателей, мнивших о себе невесть что.

Через два дня, 28 июля, Вольта слег. Легкий апоплексический удар, нарушилась речь. Жена зарыдала, врач назначил кровопускание и, о чудо, старый упрямец пошел на поправку. Нет, он не привык сдаваться. «Тело — лишь клуб пыли, надутые кожаные мехи», — цитировал он Эпихарма, — поэтому надо-бы выпустить этот дым достойно. Через месяц он почти оправился.

Но страсти еще не потухли. Флорентиец Антинори умолял дать взглянуть на злосчастное письмо: «Это же клад для моего доклада в Академии: Любителей Земледелия». Вольта оправдывался: «Это письмо по оплошности попало в другой конверт». Тут же несколько слов о наболевшем: «А Конфильяччи мне изменил. Ты преотлично издал груды Галилея» (всегдашняя манера Вольты сказать сразу обо всем).

Из Павии продолжал скулить профессор Фьоччи, умоляя синьора графа ректора защитить от нападок: «Я всего лишь требую дисциплины, а меня за это преследуют». Извинялся Марцари: его разрешения на публикацию никто не испрашивал. Вольта думал-думал и надумал продать свои домики в Лаззате и Ольгаяте — в этом коварном мире детям надо устраивать свои судьбы.