Вольта
Шрифт:
В Англии было не лучше. В августе под Манчестером власти разогнали массовый митинг рабочих, через три дня после этого скончался великий Уатт, якобы потрясенный «побоищем при Ватерлоо», как назвали этот эпизод склонные к хлестким словечкам газетчики.
Самым надежным занятием, как всегда, оказывалась наука, она уверенно шла вперед. То Френель интерферировал свет двойной призмой, то Дюлонг и Пти провозгласили любопытный закон: чем тяжелей вещество, тем меньше его удельная теплоемкость. В Лондоне вышла уже третья по счету книжка Альдини: вначале одна за другой в Париже появились труды во славу гальванизма, теперь же речь шла о медицинских задачах электричества, «главным образом о поддержании жизни».
Альдини славился умом и добротой. В итальянский Институт его ввели одним из первых, он знал французский и английский одинаково
А год как начался, так и кончался деньгами: в ноябре пришлось срочно отдавать семье Мартиньоли долг в 4000 лир…
Ну и потрясения! Такое же впечатление осталось с детства, когда спрятался в выемке скалы у озера, а вокруг хлестал ливень, в воду били молнии, гремел гром.
7 марта восстал Мадрид. Через несколько дней Фердинанд IV восстановил наполеоновскую конституцию 12-го года, освободил узников из тюрем и набрал в правительство умеренных либералов. Испанских Бурбонов били, а Вольте приходилось верно служить австрийским Габсбургам. Как декан он составлял для Милана подробные досье на свою профессуру: Даддо, Галли, Савиоли, Бордони, Фьючи и Конфильяччи. Потом еще на аспирантов, претендующих на вакансии в университете и лицее Брешии, в том числе на Золу, Манцини, Зантедески и молодого Бруньятелли.
В июне сам Брюстер, калейдоскопом которого три года играла вся Европа, в качестве секретаря Королевского общества в Эдинбурге поздравил с избранием. Потом донеслась весть из Парижа о кончине молодого (только тридцать девять!) Пти, его место в Политехнической школе занял бессребреник Дюлонг, тративший все свои заработки на лекарства больным и книги студентам.
Люди уходили, точно листья сыпались с дерева осенью. Умер сэр Джон Бэнкс, более сорока лет руководил он Британским королевским обществом. Сэр Джон на два года старше Вольты. Ах, самому бы еще года два выстоять в этих бурях! Вслед ботанику пришел электрик Волластон. Прибыла весть о кончине Георга III. При нем Англия упустила Северо-Американские Штаты, зато отняла у французов Канаду, утвердилась в Индии, захватила Австралию. При нем Англия, не переставая быть «мастерской мира», окончательно сделалась «владычицей морей». Впрочем, имя короля не более чем зарубка на дереве истории. И сообщение это не вызвало ничего, кроме разве что желания дожить хотя бы до его возраста — восьмидесяти двух лет.
Отвлекаясь на подобные мысли, Вольта все еще разъяснял местным властям, отчего не соответствует требованиям книга Штейна для упражнений в греческом, почему прав Фьоччи, все еще желающий внедрить учебник Савиоли вместо пособия Соаве. Впрочем, в июле декан все же на два дня съездил в Милан вместе с Луиджи. «До чего ж я был счастлив этой поездкой», — признавался он жене.
Но вот и в Италии грянула политическая буря. Начали революцию военные — как в Испании, тайные венды карбонариев мечтали изгнать австрийцев. Началось в Неаполе, «австриячка» королева Каролина, сестра Марии-Антуанетты, билась в истерике, перепуганный Фердинанд IV будто копировал поступки испанского тезки, но тут вспыхнуло восстание в Сицилии, входившей в то же Неаполитанское королевство.
А Вольтов знакомый по Лиону, Манцони, на этот раз поразил всех очередной трагедией «Граф Карманьола». Вот шутник, назвал графом пляску якобинцев, когда еще подпевают пританцовывая! В эти бурные дни везде, и в Павийском университете тоже, требовались сильные администраторы, чтобы держать в узде горячих студентов, а имя Вольты вдруг зазвучало на допросах арестованных. Вот каков тихоня, притворялся верноподданным, а сам сеял крамолу с кафедры!
Участь Вольты была решена, но разделываться с ним предстояло умело, чтоб не возбуждать венских покровителей. Кажется, граф Вольта просил отставки, словно невзначай вспомнил ректор Спедальери, так быть посему, придется резко урезать его обязанности, но расставаться с ценным ученым нежелательно.
Но приказ только о вас, там обо мне ни слова, растерянно сетовал Конфильяччи, вы почти отстранены от всего, а как же я? Вольта сокрушенно разводил руками: кому в Шпильберг, ему в Комо, а бедолага аббат пусть радуется, что его, не защищенного ни
старостью, ни регалиями, вообще не изгнали из университета под горячую руку.Европа вновь бушевала. Революционная хунта захватила Лиссабон, в Сицилии восстание подавлено, в Неаполе пришлось учредить парламент. В австрийском городке Троппау срочно собрались министры Священного союза.
Их пугали бунты против Бурбонов, перед глазами маячил призрак наследника французского трона герцога Беррийского, убитого кинжалом рабочего-седельника Лувеля. Лувель отправлен на гильотину, но сколько их, еще никому не ведомых фанатиков, скрывают в себе трущобы столичных предместий?
В физике тоже гремела революция. Электричество могло светить, нагревать, порождать новые вещества. В июле Делярив демонстрировал вольтову дугу, женевец намного опоздал по сравнению с неизвестным русским и даже Дэви, по Париж все равно восторгался. В Дании Эрстед заметил, что магнитная стрелка становится поперек провода с током, Араго в Париже обсыпал провод железными опилками, они кольцами окружили ток.
Потом Прехтль называл магнетизм и химизм детьми электрицизма, мюнхенцы во главе с Шеллингом долго рассуждали о том же. Впрочем, даже Монж замечал, как столб намагничивал швейные иглы. Альдини писал об этом в «Трактате о гальванизме» в 1804 году.
Вот новое сообщение из Парижа, Араго утверждал, что как обычное, так и «вольтаическое» электричество намагничивало железо одинаково. Тождественно, поправил буквоед Деламбр, ученый секретарь Института. Этот Араго подпал под гипноз Вольты, он благоговел перед могучими силами высвобождаемого из мрака электричества и уже стариком выскажет свой юношеский восторг словами, отдающими должное Вольте: «Этот столб из разнородных металлов, разделенных небольшим количеством жидкости, составляет снаряд, чудеснее которого человек никогда не изобретал, не исключая даже телескопа и паровой машины».
Интересно все же быть стариком, новые и старые факты не просто сыпались в кучу, оставаясь одинокими крупинками, но срастались по родству, группировались в рисунки, тоненькими стебельками струились из общего комля! Вот, к примеру, Ампер. Когда Вольта был в Лионе, он мог познакомиться там с учителем физики в школе Бурже, старому и молодому было бы о чем переговорить, семьи у них были клерикальные, связанные с иезуитами. Впрочем, Ампер имел причины не любить все, порожденное революцией, в том числе и Наполеона: в годы террора он потерял отца, который был судьей у мятежников-роялистов. В тринадцатом году Ампер заменил в Институте умершего Лагранжа — честь высокая, а сейчас он отзывался о Вольте прекрасно: «Доказательство тождества гальванизма и электричества, данное Вольтой, сопровождалось изобретением элемента, а затем последовали все открытия, которым положил начало этот электрический прибор». Или: «Имеется несомненное действие между двумя металлами, Вольта доказал это наиболее полным образом». Что ж, лионец не путал следствия с причинами. А вот еще: «В истории наук имеются эпохи, отмеченные плодотворными открытиями, влекущими за собой множество других. Такой была эпоха в конце прошлого века, когда Вольта изобрел прибор, который справедливая признательность ученого мира посвятила автору, присвоив название вольтова столба». Вот парадокс, этот Ампер ненавидел Бонапарта, но объективно шел за экс-императором в высоком признании Вольтова источника тока!
Внешне Вольта не реагировал на токовый и магнитный бум: устал, пугали невероятные возможности новой физики. Впрочем, кого же не обескураживали странные магнитные вихри вокруг проводов? Вдоль или поперек тока — это было бы естественно, но вокруг? Трезво мыслящий Ампер и тут нашел гениально простой выход: магнит был всего лишь токовой петлей, так что о «магнетизме» следовало забыть раз и навсегда.
Не магнит становился поперек тока, а петля одного тока ложилась в плоскости тока другого! Увы, большинством голосов физики все же впустили в свой дом гипотезу Эрстеда, спровоцированную туманными воззрениями венского философа Шеллинга. Природа едина, учил тот, а потому разные ее проявления суть тождество. Абсолют Шеллинга, шутил Гегель, походит на сумрак, в котором все кошки серы, но с помощью Эрстеда физика все же споткнулась на ступеньке, ведущей от электричества неподвижного к движущемуся. То было простым и логичным, в этом появились магнитные странности; многие почувствовали коварный подвох, но никто так и не смог назвать причиной семантическую ошибку.