Вольтер
Шрифт:
Несколько таких подвигов доставили Вольтеру завидное имя благодетеля и защитника угнетенных. Большая слава, большая популярность, чем какими он пользовался в последние годы своей жизни, кажется, невозможны для человека. Он был идолом Европы. И когда незадолго до своей смерти он посетил Париж, то все столичное население встретило знаменитого старика с таким взрывом энтузиазма, выказало к нему столько любви и уважения, почтило его такими овациями, что человеческому самолюбию ничего не оставалось желать более.
Между тем духовенство употребляло все усилия, чтобы запугать правительство Вольтером и снова изгнать его из Парижа. Но теперь это не удалось, как не удалась и последняя попытка клерикальной мести, состоявшая в запрещении хоронить Вольтера. Даже мертвый, Вольтер сыграл с духовенством штуку и был тайно погребен одним аббатом. Его гроб вместе с гробом Руссо, по декрету национального собрания в 1791 году, был перенесен в Пантеон. При реставрации, превратившей Пантеон в церковь, гроба этих двух нечестивцев перенесены под своды паперти. В июльскую революцию их опять поставили на старое место. Вскоре открылось, что патеры уничтожили самые кости Вольтера посредством извести. Как бы дорого дали они, чтобы уничтожить и дух его, чтобы заглушить неумолкающее эхо его клика: "душите гадину"!..
II
Вольтер, как писатель, во многих отношениях уже давным-давно устарел. Достаточно сказать, например, что он не понимал и не любил Шекспира, называя его "пьяным дикарем"8. Его литературные приемы часто поражают своею неестественностью, особенно в диалогах, в которых действуют и беседуют не живые люди, а марионетки, одушевленные автором. Но при всех своих литературных недостатках, Вольтер стал чрезвычайно высоко одним уже тем, что решительно отверг старую эстетическую теорию искусства для искусства, направив литературу на служение общественной пользе. Сознанием этой утилитарной цели проникнуты все его произведения.
Основные философские воззрения Вольтера не имеют почти ничего оригинального
Догматы, теологические препирательства и фанатизм служат, по его мнению, главною причиною религиозных гонений, междоусобиц, войн, клерикального террора. В спорах ариан и донатистов, в крестовых походах, в войнах альбигойской, гусситской10, протестантской, при миссионерских подвигах испанцев в Америке, католиков в Германии, при инквизиционных преследованиях еретиков погибли десятки миллионов людей во имя Бога любви и мира. Католицизм, лютеранство, все секты, магометанство и все другие религии, считающие себя откровенными, не свободны от этих кровавых междоусобиц, от этих раздоров из-за предметов совершенно непостижимых, от этих преследований иноверцев и истребления их огнем и мечом (Str. 273, 278; Laur., XII, 434). Фанатизм и суеверие народных масс поддерживаются клерикальной партией и в особенности иезуитами, "этими солдатами в рясах, шпионами всех дворов и изменниками всех отечеств". Кто знает, каким сильным влиянием пользовалась корпорация иезуитов в политической сфере, посредством воспитания аристократов и принцев, в сфере религиозной, посредством миссий и невидимого, но всюду проникавшего надзора над семейной и общественной совестью, тому будут понятны глубокие антипатии Вольтера к обществу Лойолы и разоблачения его этой "великой опоры" католичества. (Laur., XII, 427, 429; Str., 391). Пороки иезуитов, их козни, их нелепые измышления и обманы служили главными сюжетами злой сатиры Вольтера. Фанатизм, суеверие и клерикальный деспотизм были для него тем чудовищем, о котором он никогда не забывал, постоянно повторяя и в своих разговорах, и в своих письмах, и в своих сочинениях: "ecrasez l'infame!" Проповедуя деизм и относясь совершенно отрицательно не только к католичеству; но и ко всем клерикальным учреждениям, Вольтер, однако ж, не питал к ним такой радикальной злобы, как некоторые из его современников. У него были в виду чисто практические цели -- уничтожить преобладающее влияние духовенства и очистить верования масс от всего, что порождает между ними фанатизм, братоубийственную вражду и слепое раболепие перед авторитетом традиции. Он стремился не к разрушению, а к реформе. "Философы,-- пишет он,-- не разрушат веры, но благодаря им религия сделается более гуманною, а общество -- менее грубым". Он сознавал и то, что невозможно ниспровергнуть "существующую католическую иерархию, потому что в ней нуждается народ, что невозможно уничтожить господствующей секты, но можно сделать ее менее сильною, менее опасною и более рациональною". Для того чтобы обуздать и обессилить "infame", Вольтер указывал на два средства -- на светскую власть, которая должна в собственных своих интересах поддерживать философов в их борьбе с клерикалами, и на образование народа, который, благодаря своему суеверию и невежеству, окован, по-видимому, вечными цепями (Str., 238; Laur., XII, 437, XIII, 476). Впрочем, о просвещении народной массы аристократ Вольтер заботился мало. "Мы должны быть довольны,-- пишет он Д'Аламберу,-- тем презрением, в каком находится "гадина" у всех порядочных людей Европы. Вот все, чего хотелось и что было нужно. Ведь мы не имели претензии просвещать сапожников и горничных". "Дело не в том, чтобы помешать нашим лакеям слушать мессу или проповедь, но в том, чтобы освободить отцов семейств от тирании обманщиков и распространить дух терпимости". "Скоро у нас будет новое небо и новая земля, но только для порядочных людей (honnetes gens); что же касается сволочи (canaille), то она вовсе не нуждается в них". Впрочем, Вольтер, презиравший "подлый народ, который поддерживал l'infame, ославленную и отвергнутую всеми порядочными людьми, вовсе не отрицал у него способности к умственному развитию в будущем и к постепенному освобождению от клерикальной тирании" (Str., 326; Laur., XII. 458, 459).
Вольтер, беспощадный к гадине и "орудием своей насмешки погасивший в Европе костры фанатизма"11, и имел полное право сказать о себе: "Я сделал для Европы больше, чем Лютер и Кальвин". Действительно, после реформации, расшатавшей старые основы католического здания, Вольтер более всех употреблял и своих сил, и своего таланта на борьбу с уцелевшими злоупотреблениями папской власти. Он так метко нападал на ее злоупотребления, так горячо стоял за развитие человечества, что Гольбах имел полное право назвать его "вестником нового разума". Он желал прогресса и был убежден, что прогресс совершается посредством знания и разума. Проклиная те мрачные времена истории, когда разум преследовали, когда апостолов его сожигали на кострах, когда "ничего не было слышно о разуме, а говорили только о праве сильного", Вольтер в своем "Похвальном слове разуму" и во множестве других сочинений указывает на превосходство своего века над предыдущими и приветствует занимающуюся зарю светлого будущего. "В умах совершается переворот, который произведет великую эпоху. Вопли педантов возвещают об этой замечательной перемене, подобно тому как карканье ворон предвещает хорошую погоду". "Я,-- пишет он в другом месте,-- не буду свидетелем этого прекрасного переворота, но я умру с тремя добродетелями, которые утешают меня,-- с верою в разум человеческий, который начинает оживать в мире, с надеждою, что мудрые и смелые правители разрушат наконец порядки, столько же смешные, как и опасные, и с любовью, которая заставляет меня горевать о своем ближнем, плакать над его цепями и желать ему освобождения". Предтеча революции хотя и печалится, что развитие человечества идет медленными шагами, но твердо убежден в этом развитии, в прогрессе разума, в прекрасных днях будущего, предвещаемого умственным переворотом, совершающимся от Москвы до Неаполя (Ром. и пов., 508 сл.; Laur., XII, 415, 470, XIII, 473).
Но, допуская исторический прогресс, Вольтер всею силою своего гения боролся против ходячих супра-натуральных теорий оптимизма и целесообразности всего существующего. Нелепая доктрина самодовольных глупцов и шарлатанов, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, поднимала в нем всю желчь. Всемирная история представляется ему сцеплением преступлений, глупостей и несчастий; ошибки и предрассудки господствуют, а истина и разум подвергаются гонению; умные и счастливые порабощают слабых и уничтожают несчастных; и при всем том сами эти счастливцы служат только игрушками судьбы, подобно рабам, над которыми они владычествуют. Наконец, люди мало-помалу просвещаются, начиная сознавать свои глупости и свое несчастье; общества со временем приходят к тому, что начинают исправлять свои понятия, люди "научаются думать". В романах и повестях Вольтер обыкновенно заставляет своих героев путешествовать по разным странам земного шара, и они всюду встречают одно и то же -- владычество деспотизма, лжи и суеверия, царюющую глупость, свирепствующий порок, братоубийственные распри, стенания народа, костры и виселицы, плач и скрежет зубов. Где же тут целесообразность, в чем же проявляется какое-то мистическое устроение всего к лучшему! Глупость оптимизма Вольтер превосходно обрисовал в бессмертном типе доктора Панглосса, домашнего учителя в семействе барона Тундер-Тен-Тронк. Панглосс преподавал мета-физико-теолого-космолого-нигилологию. Он превосходно доказывал, что нет следствия без причины и что в том мире, лучшем из всех возможных миров, замок господина барона лучше всех замков, а баронесса лучше всех баронесс. "Дознано,-- говорил он,-- что все есть так, как есть, и ничего иначе быть не может, чем оно есть, ибо все создано для известной цели, и следовательно, для самой лучшей цели. Так, носы созданы для того, чтобы носить очки, и вот почему мы носим очки; ноги, очевидно, существуют для штанов, и действительно, мы носим штаны. Камни созданы для тесания и постройки замков, и вот у вашего сиятельства прекрасный замок,-- оно и понятно: знатнейшему барону приличествует лучшее помещение; а вот свиньи, так те сотворены для того, чтобы их ели, и мы круглый год едим буженину. Значит, глупо говорят, будто все хорошо: надо говорить, что все превосходно". Какая бы беда ни стряслась с Панглоссом, он терпеливо сносит ее, показывая, что "все это необходимо,-- из частных несчастий составляется общее благо, так что чем более частных несчастий, тем выше общее благоденствие". Когда, например, Кандид встречает Панглосса, почти сгнившего от сифилиса, то несчастный доктор передает ему, что терзающие его "адские мучения порождены райскими наслаждениями в объятиях Пакетты, хорошенькой горничной. Пакетта получила этот подарок от одного ученейшего францисканца, который, если добираться до источника, приобрел его от одной старой графини, графиня получила его от кавалерийского капитана, капитан от маркизы, маркиза от пажа, паж от иезуита, а иезуит еще послушником наследовал его по прямой линии от одного из спутников Хр. Колумба. Это
необходимое снадобье в лучшем из миров; ибо, не схвати Колумб на одном из американских островов этой болезни, которая отравляет источник произрождения, часто даже совершенно уничтожает его, и очевидно противится великой цели природы,-- мы не имели бы ни шоколаду, ни кошенили!" (Str., 208; Ром. и пов., 135, 141, 142).Аскетические доктрины католицизма, поддерживаемые развратными патерами, встречали со стороны Вольтера такое же противодействие, как и со стороны всех других замечательных писателей того времени. Клубничный букет проникает собою почти все сочинения Вольтера, а в некоторых из них эта клубничность доходит до цинизма, особенно в тех местах, где Вольтер издевается над мнимыми идеалами католических добродетелей или рассказывает о целомудренной жизни пап, кардиналов, прелатов и монахов. Даже независимо от последнего обстоятельства, эта клубничность некоторых вольтеровских сочинений, могущая возбуждать теперь отвращение, в свое время вполне гармонизовала с характером общества, фривольные нравы которого были практической реакцией традиционному дуализму, поражаемому в то же время с другой стороны реакцией научно-теоретической.
Борьба против фанатизма и нетерпимости была главным делом Вольтера. Казни и преследования иноверцев, пропаганда веры огнем и мечом, ярая вражда сект между собою, религиозные войны -- все это было порождением того суеверия и того духа нетерпимости, которые продолжали действовать и во времена Вольтера. Один эдикт 1757 года, например, определял смертную казнь "всякому, кто будет уличен в составлении, обнародовании или продаже сочинений, содержащих в себе нападки на религию". Католицизм, кальвинизм, лютеранство по-прежнему проповедовали, что "для приведения еретиков к истинной вере, есть два средства -- наставление и страх. "Веруй тому, чему я верю и чему ты не можешь верить, или ты погибнешь". Вот что говорят,-- пишет Вольтер,-- в Португалии, в Испании, в Гоа. В некоторых других странах в настоящее время довольствуются тем, что говорят: "веруй, или я прокляну тебя; веруй, или я буду вредить тебе, как только могу". И если бы все люди вели себя так, то японец ненавидел бы китайца, китаец гнушался бы сиамца, этот преследовал бы гангаридца, который нападал бы на жителей Индии, могол вырывал бы сердце у каждого встречного малабарца, мала-барец убивал бы перса, перс -- турка, а все они вместе бросались бы на христиан, которые так давно уже пожирают друг друга, как тигры". Мы даже хуже тигров, "которые дерутся из-за пищи, между тем как мы истребляем друг друга за параграфы". Эти каннибальские войны, возбужденные неистовством фанатизма, эти убийства, внушенные верою, эта Варфоломеевская ночь, превратившая добрый народ в стадо диких зверей, эти костры, воздвигаемые клерикалами для истребления людей, эти религиозные войны, сопровождавшиеся варварством, неизвестным даже герулам, вандалам и гуннам,-- все это превратило бы Европу в одно обширное кладбище, если бы не встречали противодействия со стороны развивающегося разума. Эту фанатическую кровожадность клерикалов и руководимых ими изуверов Вольтер преследовал неумолимо в самых разнообразных литературных формах. Вот, например, Скарментадо, путешествуя по Европе, приезжает во Францию, где ему предлагают "на завтрак кусочек маршала Д'Анкр, тело которого, зажаренное народом, продавалось по дешевой цене". Затем он переправляется в Англию, где "благочестивые католики решились, для блага церкви, взорвать на воздух короля, королевское семейство и весь парламент и освободить Англию от еретиков. Мне указали на место, на котором, по повелению блаженной памяти королевы Марии, было сожжено более 500 ее подданных. Один ирландский священник уверял меня, что это был прекрасный поступок, во-первых, потому, что убитые были англичане, а во-вторых, потому, что они никогда не пили святой воды и не верили в вертеп св. Патрика. Он крайне удивлялся тому, что королева Мария до сих пор не причтена к лику святых". "Прибыв в Гагу, я увидел, что какому-то почтенному старцу отсекают голову. То была лысая голова первого министра Барневельдта, человека, оказавшего республике важные услуги. Тронутый жалостью, я спросил, что за преступление он сделал и не изменил ли государству. "Он сделал гораздо худшее,-- ответил мне проповедник в черной мантии,-- он думал, что добрыми делами можно так же хорошо спастись, как и верою. Вы понимаете, что если подобные мнения утвердятся, то республика не может существовать, а чтобы предупредить этот соблазн, необходимы строгие законы". Один глубокомысленный туземный политик заметил мне со вздохом: "Ах, милостивый государь, хорошим временам когда-нибудь придет конец; усердие этого народа -- случайное: по существу своего характера, он способен принять гнусный догмат терпимости"". В Севилье путешественник наталкивается на приготовления к какому-то великолепному празднику на громадной площади. Праздник начинается. "На трон взошел великий инквизитор и стал благословлять короля и народ. Затем попарно вошло целое войско монахов белых, черных, серых, обутых и босых, бородатых и безбородых, с остроконечными капюшонами и без них; за монахами следовал палач; наконец, полицейские чиновники и вельможи сопровождали около сорока человек, покрытых мешками, разрисованными чертями и пламенем: то были иудеи, не соглашавшиеся отречься от Моисея, христиане, женившиеся на кумах, или не поклонявшиеся образу богородицы в Атохе, или не желавшие отдать своих наличных денег в пользу братьев иеронимитов. Прежде всего набожно пропели несколько прекрасных молитв, затем всех преступников сожгли на медленном огне, что послужило к великому назиданию всей королевской фамилии". Кое-как вырвавшись из лап испанской инквизиции, Скарментадо добрался до Турции. Здесь "греческие и латинские христиане были смертельными врагами и жестоко преследовали друг друга, подобно собакам, которые грызутся на улице до тех пор, пока хозяева не разгонят их палочными ударами. Великий визирь покровительствовал в то время грекам. Греческий патриарх обвинил меня в том, что я ужинал у латинского патриарха, и я был принужден целым советом к сотне ударов палкой по пятам. На следующий день визирь был задушен; на третий день его преемник, бывший на стороне латинян и задушенный только через месяц после того, присудил меня к такому же штрафу за то, что я ужинал у греческого патриарха". В Персии, Китае, Индии, Африке -- всюду Скарментадо встречает те же неистовства фанатизма, неразлучные с абсолютными доктринами и с владычеством своекорыстной клерикальной касты. Но нигде эта фантастическая кровожадность не проявляется с такою силою, как в католических странах. Вот что пишет у Вольтера один достопочтенный патер духовнику Людовика XV: "В нашем королевстве считается только 500000 гугенотов, по другим, миллион или даже полтора миллиона. Как же отделаться от них? Осмеливаюсь предложить следующий смиренный совет: 1) захватить разом всех проповедников и повесить их на одной и той же площади не ради только общего назидания, но и для вящего благолепия зрелища; 2) умертвить в постелях всех отцов и матерей, потому что если убивать их на улицах, то из этого выйдет шум, и многие, пожалуй, спасутся, что было бы крайне неприятно. Это побоище будет необходимым увенчанием здания наших принципов; ибо, если надо убивать еретика, как доказывают великие теологи, то очевидно, что должно убивать всех еретиков". Вольтер говорит, что сначала он сомневался в подлинности этого письма, но все сомнения рассеялись, когда на стр. 149 книги "Согласование религии с человеколюбием" он прочитал следующие любвеобильные слова: "...совершенное истребление протестантов во Франции ослабит Францию так же мало, как кровопускание, сделанное больному с хорошей комплекцией". Но не в одних казнях, гонениях и притеснениях иноверцев выражается фанатическая нетерпимость. Каждый сектант, будет ли то магометанин, брамин, лютеранин или католик, считает всех иноверцев людьми безнравственными, хотя бы они были идеалом добродетели, и обреченными на вечную гибель. "Государи, мудрецы, герои древности!
– - поет Вольтер, пародируя кого следует,-- ваши великие добродетели были только пороками, ваши прекрасные действия -- смертными грехами! Мы, следуя закону высшей справедливости, предаем вас анафеме. И Эпиктет, и Катон, и Сципион африканский, и мошенник Тит, эта воплощенная любовь к роду человеческому, и Марк Аврелий, и Траян, и сам великий Генрих -- все созданы для ада, все они умерли без благодати!"...12 "Несчастные!
– - говорит Вольтер от лица правоверных членов Сорбонны, -- вы хотите, чтобы Конфуций и Сократ не мучились вечно. Таковое нечестие достойно примерного наказания. Знайте же, что мы осуждаем на адские муки весь мир. На земле считается около 600000000 жителей. Если положить на каждое столетие по три поколения, то это составит около двух миллиардов человек, и, считая только последние 4000 лет, мы получим 80 миллиардов осужденных, не считая людей живших до и имеющих жить после упомянутого периода времени. Правда, из 80 миллиардов следует вычесть 2 или 3 тысячи избранных, но это сущая безделица... " Эта догматическая нетерпимость служит основою не только юридической нетерпимости, светской и духовной, но и заражает собою массы, возбуждая их к суеверным неистовствам. "После чумы суеверие -- главное из самых ужасных зол, угнетающих род человеческий. В шести милях от меня есть еще ведьмы, в Сен-Кло, в местности, граждане которой -- рабы -- И чьи рабы?
– - епископа и монахов! Несколько лет назад два молодых человека были обвиняемы в ведовстве; судья почему-то оправдал их. Но их святоша-отец, которого духовник убедил в преступности его детей, поджег ригу, около которой они спали, и сжег их, чтобы искупить перед Богом несправедливость оправдавшего их судьи. Это было в большом местечке, и это случалось бы в Париже, если бы в нем не было уже Декартов, Гассенди13, Бэйлей. Одни только философы превращают скотов в людей. Философы -- это медики душ, отравляемых фанатиками" (Ром. и пов., 125 и сл.; Laur., XIV, 183, 194, 281, 312-325).
Вольтер понимал, что успешно бороться с фанатизмом можно только в том случае, если борцы будут бить в самый корень, сражаться с теми принципами, из которых религиозная нетерпимость вытекает совершенно логически. И он указывал на рационалистический деизм, как на самое радикальное средство против всех этих зол.
Cessez, impertinents, cessez, infortunes,
Tres sots enfants de Dieu, cherissez vous en freres
Et ne vous mordez plus pour d'absurdes chimeres14.
говорил он фанатикам, призывая их к разуму и братской любви. Он возбуждал людей сбросить с себя иго "нашего святейшего отца Далай-ламы, папы", и обратиться к одному общему отцу, Богу. Все люди братья -- и турки, и китайцы, и жиды, и сиамцы, и европейцы, потому что они дети одного и того же отца. Католические ортодоксалы, указывая на эту доктрину Вольтера, уличают, будто он украл ее у них. "Я согласен с вами,-- отвечает Вольтер,-- что иудеи и христиане много говорили о братской любви; но их любовь по своим проявлениям очень похожа на ненависть. Они считали братьями только людей, одетых в платье их цвета; на всякого, носящего их ливрею, они смотрели, как на святого, в противном случае, с совершенным соблюдением своей святости, они умерщвляли людей в этом мире и осуждали в их будущем".