Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей

Законодательные морали — вот главное средство, с помощью которого человеку можно придать всё, что угодно творческой и глубокой воле, при том условии, что эта художественная воля высшего ранга располагает силой и имеет возможность претворять свои творческие замыслы на протяжении длительных промежутков времени — в форме законодательств, религий и нравов. Таких людей большой творческой складки, истинно великих людей в моём понимании, сегодня, как вероятно, и в будущем, пришлось бы очень долго искать: ибо их нет; их пришлось бы искать до тех пор, пока мы, после многих разочарований, не начали бы наконец понимать, почему их нет, и что их возникновению и развитию на сегодняшний день и ещё надолго впредь ничто не препятствует столь же враждебно, как то, что сейчас в Европе попросту именуют «моралью» — как будто мораль одна и никакой другой нет и быть не может, — а именно та вышеозначенная мораль животного стада, которая всеми силами стремится установить на земле всеобщее счастье зелёного выпаса, как то покоя, безопасности, уюта и лёгкости жизни, а в довершение всего, если «всё пойдёт хорошо», уповает ещё и избавиться от всяческого рода пастырей и баранов-вожаков. Два главнейших и наиболее истово проповедуемых её учения называются «Равенство прав» и «Сочувствие всем страждущим» — причём само страдание понимается ими как нечто безусловно подлежащее искоренению. Тот факт, что подобные «идеи» могут слыть современными, не слишком лестно характеризует нашу современность. Но всякий, кто дал себе труд основательно поразмыслить над тем, где и как это растение «человек» произрастало до сих пор наилучшим образом, должен понять, что происходило это как раз при обратных условиях: что для этого опасность его положения должна усугубиться до невероятия, его сила воображения и изобретательность должны пробиваться из-под долгого ига невзгод и лишений, его воля к жизни должна перерасти в волю к власти и даже владычеству, что риск, суровость, насилие, опасность в тёмном переулке и в сердце, неравенство прав, скрытность, стоицизм, искусство испытателя, искусы и дьявольщина всякого толка, — короче, прямая противоположность всем вожделенным стадным благодатям только и есть необходимая предпосылка для возвышения человека как типа. Мораль таких вот обратных намерений, которая предполагает вывести человека в выси, а не в уют и заурядность, мораль с прицелом взрастить правящую касту, — будущих хозяев земли, — такая мораль, чтобы её можно было усвоить и проповедовать, должна по первоначалу иметь соприкосновение с существующим нравственным законом и оперировать его словами и понятиями; а то, что для этого потребуется изобрести много промежуточных и обманных средств, как и то, что — поскольку протяжённость одной человеческой жизни почти ничто в сравнении с задачами такого размаха и длительности — придётся для начала взрастить новый человеческий вид, в котором обычной воле, обычному инстинкту будет сообщена закалка и стойкость многих и многих поколений, — новый господствующий вид, господствующую касту, — это столь же само собой понятно, как и все долгие и отнюдь не легко произносимые «и так далее» этой мысли. Подготовить обратную переоценку ценностей для грядущего сильного вида людей высшей духовности и силы воли, медленно, осторожно, исподволь высвобождая для этой цели в людях множество прежде обузданных и оболганных инстинктов, — кто размышляет над тем же, тот заодно с нами, людьми «вольной мысли» — впрочем, совсем иного свойства, нежели прежние «вольнодумцы», ибо у тех были прямо противоположные цели. Сюда относятся, как мне кажется, все пессимисты Европы, поэты и мыслители негодующего идеализма, в той мере, в какой их недовольство всем окружающим не понуждает их по меньшей мере логически так же и к недовольству современным человеком; равно как и определённые ненасытно-честолюбивые художники, которые безоглядно и безусловно выступают за особые, нежели у «стадных животных», права высших людей и наглядными средствами искусства усыпляют в более избранных душах все стадные инстинкты и стадные опасения; в-третьих, наконец, это все те критики и историки, которые мужественно продолжают столь счастливо начавшееся новооткрытие «старого света», древнего мира — это грандиозное предприятие нового Колумба, немецкого духа (продолжают, потому что мы всё ещё стоим в самом начале этого завоевания). * Ибо в древнем мире на деле царила иная, более господская по своему характеру мораль, чем сегодня; и античный человек, находясь под воспитующим ореолом своей морали, был куда более сильным и глубоким человеком, чем сегодняшний, — до сей поры ему одному выпало быть «полноценным * человеком». Однако соблазн, источаемый древностью на все полноценные, то есть сильные и предприимчивые души, и поныне остаётся самым изысканным и действенным из всех антидемократических и антихристианских влияний: каким он был ещё во времена Ренессанса.

XIX в. дал в Германии много учёных — историков античности, востоковедов, археологов — чьи труды и поныне считаются классическими (Г. Шлиман, Т. Нёльдеке, П. Дессау, О. Цеклер и др.).

Нем. wohlgeraten, «удавшийся».

958. Я пишу для человеческого рода, какого ещё нет на свете: для «хозяев Земли».

Религии как утешения, как отвлечение — опасны: человек полагает, что теперь ему дозволено отдохнуть.

В «Феаге» * Платона написано: «каждый из нас хочет по возможности стать господином над всеми людьми, а ещё лучше над богом». Надо, чтобы это воззрение вернулось.

Англичане, американцы и русские.

«Феак» — один из поздних диалогов Платона, счит. неподлинным.

959. Чащобная порода из семейства «человек» неизменно появляется там, где дольше всего идёт борьба за власть. Великие люди.

Чащобные звери — римляне.

960. Отныне повсюду станут возникать благоприятные условия для всё более поместительных властных образований, зон господства, подобных которым ещё не было на свете. И это ещё не самое главное; теперь стало возможным возникновение международных племенных союзов * , которые поставили бы себе задачу по выведению господствующей расы, будущих «хозяев Земли»; это новая, неимоверная, построенная на жесточайшем само-законодательстве аристократия, в которой воле философов насилия и тиранов-художников будет дана закалка на тысячелетия: высший вид человеческого рода, который, благодаря своему превосходству в воле и знании, богатстве и влиятельности, воспользуется демократической Европой как своим послушным и динамичным инструментом, чтобы взять судьбы Земли в свои руки, чтобы над самим созданием «человек» поработать как художник над произведением искусства. Довольно, наступает время, когда придётся заново учиться политике.

Нем. Geschlechts-Verb"ande, что может означать и объединение брачных агентств по «половому подбору», и просто множественную форму брака.

[5. Великий человек]

961. Мой прицел ищет те точки истории, в которых возникают великие люди. Значение долговременных деспотических моралей: они натягивают тетиву — если не ломают лук.

962. Великий человек, человек, которого природа изобрела и воплотила с размахом, — что это такое? Первое: во всём своём действовании он руководствуется долговременной логикой, которая — именно ввиду её протяжённости — трудно обозрима и следовательно может вводить в заблуждение; это способность простирать свою волю над большими пространствами собственной жизни, дабы всякими мелочами пренебрегать, отбрасывать их, даже если есть среди них самые прекрасные, самые «божественные» вещи на свете. Второе: великий человек холоднее, жёстче, безоглядней и не боится «мнений»; он лишён добродетелей, связанных с «уважением», и безразличен к уважению других, он вообще лишён всего, что относится к «добродетелям стада». Если он не может «вести», значит, идёт в одиночку; и при этом, случается, кое-что из того, что попадается ему на пути, одним голосом своим сметает прочь. Третье: ему не нужны «участливые» сердца, а только слуги, инструменты; в общении с людьми он всегда стремится нечто из них сделать. Он держит себя необщительно: проявления «свойскости» со своей стороны считает дурным вкусом; и обычно он совсем не тот, за кого его принимают. Когда он говорит не с самим собой, на нём всегда его маска. Он предпочитает лгать, нежели говорить правду: последнее стоит больше ума и воли. В нём есть некое одиночество — как недосягаемость для чужой хвалы и хулы, как собственная подсудность, не знающая над собой высших инстанций.

963. Великий человек по необходимости скептик (что вовсе не означает, что он таковым должен выглядеть), при условии, что величие — это хотеть чего-то великого и искать к тому средств. Свобода от любого рода убеждений — одна из сильных сторон его воли. Это свойственно тому «просвещённому деспотизму», который источает всякая сильная страсть. Таковая всегда ставит интеллект себе на службу, у неё хватает духу прибегать и к неправедным средствам; она действует безоглядно; она позволяет себе иметь убеждения, она сама даже нуждается в них, но никогда не становится их рабыней. Потребность в вере, в чём-то безусловном по части «да» и «нет» есть верный признак слабости. Человек веры, верующий — с необходимостью человек низшего вида. Отсюда вытекает, что «свобода духа», то есть неверие как инстинкт, — необходимая предпосылка величия.

964. Великий человек чувствует свою власть над народом, своё временное совпадение с народом или тысячелетием: эта усугублённая великость в ощущении себя как causa и voluntas * превратно понимается как «альтруизм»:

— Его «распирает» в стремлении к средствам сообщения: все великие люди необычайно изобретательны в подобных средствах. Они хотят внедрить свой образ в большие людские сообщества, хотят придать единую форму всему разнородному и неупорядоченному, вид хаоса раздражает их.

причины и воли (лат.).

— Превратное понимание любви. Есть любовь рабская, покорная до самоотречения, готовая идеализировать и обманываться; и есть любовь божественная, которая и презирает, и любит, и преображает любимое, возносит его.

Необходимо добыть эту неимоверную энергию величия, дабы путём взращивания, а, с другой стороны, путём уничтожения миллионов неудачников, воплотить человека будущего и не погибнуть в той пучине страдания, которое будет причинено и равного которому ещё не было на свете!

965. Революция, это смятение и беда народов, по моему наблюдению есть меньшая величина в сравнении с бедой, подстерегающей великих одиночек в их развитии. Не стоит на этот счёт обманываться: мелкие беды всех этих маленьких людей не слагаются в сумму — кроме как в чувствах людей могучих.

Думать о себе в момент большой опасности: извлекать свою пользу из невыгод многих — при очень высоком градусе отклонения от нормы это может быть признак великого характера, который со своими сострадательными и справедливыми ощущениями совладал.

966. Человек, в отличие от животного, взрастил в себе множество противоположных влечений и импульсов: в силу этого синтеза он и стал хозяином Земли. Морали — это выражения локально ограниченных иерархий в этом многообразном мире влечений, дабы человек не погиб от непримиримости их противоречий. То есть одно влечение оказывается как бы господином, а его противоположность ослабляется, утончается, превращается в импульс, который задаёт раздражители для деятельности главного влечения.

Величайший человек должен бы располагать и величайшим многообразием влечений, и при этом в относительно наивысшей их силе, какую только можно выдержать. И в самом деле: там, где это растение «человек» явлено сильными экземплярами, обнаруживается совокупность могучих и противоположно направленных инстинктов (например, Шекспир), но в связанном, укрощённом виде.

967. Нет ли оснований всех великих людей причислить к злым? В отдельных случаях это не всегда можно вскрыть. Зачастую у них имелись возможности устраивать мастерский маскарад, присваивая себе ухватки и обличья великих добродетелей. Зачастую они почитали добродетели всерьёз и с истовой суровостью к себе, но из жестокости — она нередко выглядит чем-то иным, особенно издали. Некоторые сами себя понимали неверно; иной раз величие задачи требует и великих качеств, например, справедливости. Существенно вот что: у величайших людей, возможно, велики и добродетели, но как раз поэтому велики и их противоположности. Полагаю, что как раз из наличия противоречий, а так же из их чувствования, великий человек — этот лук огромного натяжения — и возникает.

968. В великом человеке некоторые специфические свойства жизни — несправедливость, ложь, эксплуатация — явлены в наибольшей мере. Но поскольку эти люди оставили величественный и грандиозный след, их сущность предпочитали понимать превратно и перетолковывать в добро. Образчик: Карлейль как интерпретатор.

969. Вообще-то всякая вещь стоит ровно столько, сколько за неё платят. Однако это правило не действует, если брать индивидуум изолированно; незаурядные способности отдельного человека существуют как бы вне всякого соотнесения с тем, что он сам ради них сделал, принёс в жертву, выстрадал. Но если взглянуть на его родословную, то в ней откроется история неимоверного накопления и капитализации сил путём всевозможных лишений, борьбы, труда, продвижений и проталкиваний наверх. Именно потому, что великий человек столького стоил, а вовсе не потому, что он стоит перед нами как чудо, как дар небес или «случая», он и стал велик. «Унаследование» — неточное понятие. За то, чем человек стал, его предки расплачивались.