Воображаемые жизниСобрание сочинений. Том III

Прибыв в Афины, он стал бродить по улицам, отдыхая, спиной к стене, среди человеческого вала. Он применил на деле все, чему учил Диоген, но его бочка казалась ему лишней. Человек, по мнению Кратеса, не улитка и не рак-отшельник. Он жил совсем голый, среди нечистот, и подбирал корки хлеба, гнилые оливы и сухие рыбьи кости, чтобы наполнить свою суму. Он говорит про нее, что это — обширный и богатый город, где нет ни бездельников, ни куртизанок, и он доставляет своему царю довольно и рыбы, и чеснока, и фиг, и хлеба. Так Кратес носил свое отечество на собственной спине, и оно кормило его.

Он не мешался в общественность, даже чтоб осмеивать ее, и не любил издеваться над царями. Он не одобрял поступка Диогена, который однажды воскликнул: «Люди, приблизьтесь!», а когда подошли, стал бить их палкой, приговаривая: «Я звал людей, а не дерьмо». Кратес был мягок с людьми.

Его не могло опечалить ничто. Раны были ему привычны. Он только жалел, что его тело недостаточно гибко, чтобы зализывать их, как делают собаки. Он плакался также на необходимость принимать твердую пищу и пить воду.

По его мнению, человеку следовало бы довольствоваться самим собой, без всякой помощи извне. По крайней мере, он не ходил за водой, чтобы мыться. Когда грязь ему мешала, он чесался о стену, замечая, что совершенно так делают ослы.

Он редко говорил о богах и не задумывался о них: ему было все равно, существуют они или нет, они — он звал хорошо — ничего ему не могут сделать. Кроме того, он им ставил в вину, что они сделали людей несчастными самим строением тела, повернув им лица к небу и тем лишив их возможностей, открытых большинству животных, ходящих на четырех лапах. Раз боги решили, что нужно есть, чтобы жить, — рассуждал Кратес, — они должны были обратить людям лица к земле, где произрастают злаки: нельзя кормиться воздухом и звездами.

Жизнь не была к нему благосклонна. У него гноились глаза, так как он не берег их от едкой пыли Аттики. Неизвестная накожная болезнь покрыла его опухолями. Он чесал их ногтями, которых не стриг никогда, и находил, что тем получает двойную выгоду — стирает ногти и в то же время получает облегчение. Длинные волосы стали у него похожими на плотный войлок, и он растрепал их по голове, чтобы защищаться от солнца и дождя.

Когда Александр пришел на него взглянуть, Кратес ему не сказал ни одного остроумного слова, но отнесся к нему так же, как к прочим зрителями, не делая различия между царем и толпой. У него не было никакого мнения о великих. Они интересовали его так же мало, как боги. Его занимали только люди вообще и способ прожить с наибольшей простотой, какая возможна. Ругательства Диогена так же смешили его, как его претензии менять чужие нравы. Кратес ценил себя слишком высоко для таких вульгарных забот. Они переделал изречение, изображенное на фронтоне Дельфийского храма, и говорил: «Живи сам по себе». Сама мысль о каком-нибудь знании казалась ему нелепой. Он изучал только связь своего тела с тем, что для него необходимо, стараясь ослабить ее, насколько возможно. Диоген кусался, как собака, но Кратес жил, как собака.

Был у него ученик, по имени Метрокл, богатый юноша из Маронеи. Сестра его Гиппархия, прекрасная и знатная, влюбилась в Кратеса.

Достоверно, что, движимая любовью, она пришла к нему. Это кажется невозможным, но это так. Ничто не отвратило ее, — ни нечистоплотность циника, ни его совершенная нищета, ни ужасное общественное положение. Он предупредил ее, что живет, как собака, на улице и подбирает кости в грудах нечистот. Он сказал ей заранее, что в их общей жизни не будет ничего скрытого и он будет брать ее при всех, когда захочется, как кобели делают с суками. Гиппархия на все это дала согласие.

Родители пытались ее удерживать, но она пригрозила самоубийством, и им стало жалко. Она покинула город Маронею, нагая, с распущенными волосами, прикрытая одной старей дерюгой, и стала жить с Кратесом, одеваясь подобно ему. Говорят, у нее был от него ребенок, Пазакл. Но об этом достоверно не известно.

Гиппархия была добра и сострадательна к бедным. Она гладила больных своими рукам и и без малейшего отвращения зализывала у страдавших кровоточивые раны в убеждении, что они для нее то же, что овца для овцы или собака для собаки. Когда было холодно, Кратес и Гиппархия спали с бедными, прижимаясь к ним и стараясь им дать часть теплоты своего тела. Из тех, кто к ним приближался, они не давали предпочтения никому. С них было довольно, что это — люди.

Вот все, что дошло до нас о жене Кратеса. Мы не знаем, когда и как она умерла. Ее брат, Метрокл, преклонялся перед Кратесом и стал его подражателем. Но у него не было спокойствия. Его здоровье было нарушаемо постоянными ветрами, которых он не мог сдержать. Он пришел в отчаяние и решил умереть. Кратес узнал об его несчастий и решил его утешить. Он наелся волчанки, пошел к Метроклу и спросил, действительно ли стыд за свою слабость так его удручает. Метрокл признался, что не в силах больше переносить такое наслание. Тогда Кратес, которого вспучило от волчанки, испустил ветры в присутствии своего ученика и принялся уверять его, что все люди по самой природе подвержены той же неприятности. Потом он укорял его за стыд перед другими, приводя себя самого в пример. В заключение он издал еще несколько звуков, взял Метрокла за руку и увел с собой.

Долгое время они жили вместе на улицах Афин, без сомнения, с Гиппархией. Они говорили друг с другом очень мало. Ничто не вызывало в них стыда. Хотя собаки, что рылись с ними вместе а кучах нечистот, казалось, относились к ним с почтением, но можно было думать, что, дойми их голод, они бы все перегрызлись друг с другом. Однако, биографы не сообщают ни о чем в этом роде.

Известно, что Кратес умер в старости. Под конец он не сходил с места, растянувшись под навесом одного склада в Пирее, где моряки хранили от дождя тюки из гавани.

Он перестал ходить на поиски мясных отбросов для еды и даже больше не хотел протягивать руки поднять их.

Однажды его нашли мертвым, иссохшим от голода.

СЕПТИМА Заклинательница

Септима была рабыня в городе Гадрумете, под солнцем Африки. И мать ее, Амоена, была рабыней, и мать той была тоже рабыней, и все они были прекрасны и безвестны. И подземные боги открыли им напиток любви и смерти.

Город Гадрумет был белый, и камни дома, где жила Септима, белые с розоватым отливом.

Песок прибережья был усеян раковинами, приносимыми теплым морем от самой земли Египта, с того места, где семь устий Нила изливают ил семи разных цветов. В приморском доме, где жила Септима, было слышно, как умирают серебряные гребни Средиземного моря, а у подножия дома веер блестящих лазоревых линий простирался до самого горизонта.

Руки Септимы были в ладонях окрашены золотом, а концы пальцев — нарумянены. Губы ее пахли миррой, и едва трепетали подрисованные веки. Такой ходила она по дороге предместий, нося в жилище работников мягкие хлебы в корзине.

Септима полюбила одного юношу, свободного, Секстилия, сына Дионисия.

Но не позволено быть любимыми тем, кто знает подземные тайны, ибо подвластны они врагу любви, имя которому Антэрос. И как Эрос правит блеском глаз и острит наконечники стрел, так Антэрос отвращает взгляды и утоляет боль от ран. Это — благодетельный бог, живущий среди мертвых. Он не жесток, как тот. Он владеет непентесом, цветом лилии, дающим забвенье. Зная, что любовь есть худшая из земных болей, он ненавидит любовь и лечит от любви. Но он бессилен изгнать Эроса из занятого им сердца. И тогда он захватывает сердце любимого. Так борется Антэрос с Эросом. Вот отчего Секстилий не мог полюбить Септиму.