Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале

Появилась, таким образом, возможность присваивать чужой труд, и возникли господствующие классы — вместе с аппаратом принуждения, обеспечивающим их господство. Возникает, однако, вопрос, зачем изобрели люди новые орудия труда? И почему смирились с отчуждением его продукта, подчинясь чьему-то господству?

— Насилие, как нас учили, — сказала Эстер, — это повивальная бабка истории.

— Спасаясь от нилашистов, мы с родителями, — сказала Эстер, — уехали из Будапешта в один провинциальный венгерский городок, Кечкемет, в надежде, что там будем в большей безопасности. По слухам, Гитлер отдал распоряжение запереть всех негров в гетто, то есть, я хочу сказать, всех евреев. Семья наша прожила к тому времени в Венгрии уже сто пятьдесят лет, и мой прадед даже фамилию свою мадьяризовал. Документ об этом, мистер Эй, хотите — верьте, хотите — нет, сам Берталан Семере подписал, — сказала Эстер, — министр внутренних дел первого независимого венгерского правительства.^[21]

— Не слышала про такого, а впрочем, начхать мне на него, — сказала Беверли.

— И мне тоже, — сказала Эстер, — и мне — под вольным американским небом. Но в освободительную войну тысяча восемьсот сорок восьмого года прадед мой на австрияка ходил с красношапочниками Дамьянича…^[22]

— Австрияк — это то же самое, что остяк? — спросил сидевший рядом с мистером Эй мистер Би.

— Батрахомиомахия,^[23] — сказал сидевший рядом с мистером Би мистер Си.

— Из Кечкемета неделю спустя мы уехали обратно в Пешт, узнав через родственников, что на нас донесли в местное отделение нилашистской партии, — сказала Эстер. — Дома все-таки безопасней, думалось нам, и стрихнина вдоволь в отцовской аптеке…

— Господи, что ты несешь, — сказала Беверли.

— Хотя было почти еще утро и дождь лил ливмя, — сказала Эстер, — на улице началось веселье: шум, гам, тарарам; самой бы этой распрекрасной стране в лицо расхохотались, будь только у нее лицо. В палатке собственного голоса не было слышно, когда очередная завывающая ватага с гитарами и барабанами продефилировала мимо. Четверо-пятеро вкусивших благодати протопало, вернее прочавкало под зонтиками мимо палатки, распевая «Зачем мы согласились». Один из них…

— Один, весь вымокший до нитки, — сказала Беверли, — вместо плаща накрылся звездно-полосатым флагом…

— …и двинулись колонной, — сказала Эстер, — еще с утра, под проливным дождем, не знаю, сколько их было, тысяча, десять тысяч, все шли к эстраде, мокрые насквозь, заляпанные грязью, оборванные, но с просветленными, блаженно улыбающимися лицами. Господи, хоть бы и мне, наконец, тоже от себя освободиться.

— Затем ты и приехала, — сказала Беверли.

— Затем и окунулась в горячечный этот бред, — сказала Эстер. — Помнишь, Беверли, когда нилашисты вот в такой же точно дождь…

— Да, тогда ведь тебя не было со мной, — сказала Эстер.

— Как же не было! — сказала Беверли. — С тобой я была. И в горячечном бреду тоже, куколка моя.

— …колонну по Венскому шоссе погнали на кирпичный завод, — сказала Эстер. — Отец с забинтованной в несколько слоев головой ковыляя прямо передо мной, а я под руку с мамой…

— А что вам нужно было на кирпичном заводе? — спросил мистер Би, сидевший рядом с мистером Эй.

— Доказано, — сказал мистер Эй, глядя из-под своих очков (плюс пять с половиной), — что любое повышение производительности труда при капитализме бьет по карману самих же рабочих и осуществляется за их счет; что всякое усовершенствование производства становится средством эксплуатации и унижения самого производителя, обращая его в редуцированное подобие человека, в придаток машины, делая труд мучением и тем лишая его подлинного смысла, а сам процесс его, по мере того как он становится наукой, отчуждая от интеллектуального содержания. Из чего следует, что с накоплением капитала положение рабочего при любой зарплате только ухудшается. Накопление богатств на одном полюсе — и закономерно сопутствующее ему, соответствующее обнищание на другом. Нужда, труд, становящийся пыткой, рабская кабала, невежество, насилие, нравственное унижение…

— Домой мы уже не попали, — сказала Эстер, — Западный вокзал в Пеште был оцеплен жандармами, которые стали обходить вагоны, проверяя всех и каждого. Одного человека, который попытался сойти на пути, даже пристрелили. Он побежал между рельсами и как раз поравнялся с нашим вагоном, когда раздался выстрел, так и упал там ничком на шпалы. Наш выданный Ватиканом охранный лист жандармский вахмистр просто разорвал. Другой жандарм с примкнутым штыком отвел нас в зал ожидания третьего класса, где уже лежало и сидело на полу человек восемь — десять, прислонясь к своим вещам. Тут же, на вокзале, жандармы и передали нас нилашистам, так что отцу уже не довелось вернуться в свою аптеку.

— За стрихнином? — спросил мистер Си, сидевший рядом с мистером Би.

— Борьбу за более справедливое распределение материальных благ можно лишь приветствовать, — сказал мистер Би, который еще не носил очков. — Но столь же несомненно, что ни насилие, ни преступность не отомрут с упразднением капиталистической частной собственности.

— Где-то вдали, — сказала Беверли, — раздались словно бы пистолетные выстрелы…

— …и над нами опять закружились вертолеты, — сказала Эстер, — полицейские и санитарные. «Куда же теперь?» — спросила я у Беверли, но она, по-моему, не слышала, вертолет протарахтел совсем низко…

— …над самой палаткой, — сказала Беверли.

— Значит, не вернуться уже, не убежать ни оттуда, ни отсюда? — спросила, вытирая слезы, Эстер. — Отца, когда он попросился по нужде из зала ожидания, караульный нилашист так саданул прикладом, что у него вся голова залилась кровью. Слава богу, аптекарь он был запасливый, бинтов у него в чемодане — все ветхозаветные раны сынов Израилевых хватило бы перевязать.

— Повторяю, — сказал мистер Би, — насилие и преступность не являются порождением собственно капиталистического общества. Легко увидеть, что все антиобщественные поступки восходят ко вторичным инстинктам, которые пробуждаются вследствие угнетения естественных жизненных стремлений, приобретая обратное им и самой изначальной структуре пола направление. Так развивается «Lustangst»…

— А что это такое? — спросила Эстер.

— …род страха перед наслаждением, — сказал мистер Би. — Физиологически он выражается в хронических мышечных спазмах. Практически же культивируется путем подавления естественных влечений у детей в основанных на авторитарном принципе семьях, этих клеточках государственного организма, опирающегося на тот же принцип. Отсюда несовместимость природы и культуры, инстинктов и морали, труда и любви, примирить которые невозможно, пока общество будет препятствовать нормальному удовлетворению биологических потребностей. Подлинные свобода и демократия недостижимы, пока человеческое бытие целиком подчинено власти хаотических социальных обстоятельств. Насилие и войны — вот наши воспитатели, искореняющие все живое в душах.

— Нилашисты, — сказала Эстер, — построили нас по двое и отвели в какой-то подвал на кольце Святого Иштвана, там у нас отобрали деньги, часы, все ценные вещи…

— …какие только нашли… — сказала Беверли.

— …а к вечеру, когда стемнело, — сказала Эстер, — вывели колонной человек в сто…

— …и повели к обудайскому кирпичному заводу на той стороне Дуная, — сказала Беверли.

— Отец был тяжело болен диабетом, — сказала Эстер, — и после часа ходьбы…

— …стал отставать, едва поспевая за остальными, — сказала Беверли. — Шедший рядом нилашист…

— …едва замедлит шаг или на минутку остановится… — сказала Эстер.

— …прикладом бил его по раненой, забинтованной голове. Один раз поднялся вдруг дикий крик, — сказала Беверли. — Сиплая ругань, женский визг, вопли «спасите», прямо тут же, за палаткой.

— …пришлось одного молодого парня утихомиривать, — сказала Эстер, — до того нагероинился, что прямо под проливным дождем посрывал с себя одежду и нагишом напал на тоже успевшую ублаготвориться ватагу, которая с нестройными возгласами направлялась к эстраде…